Дитя слова - Мердок Айрис

— Это выше слов.

— Ха!

— Я хочу сказать — это не то, чем можно убедить, это надо прочувствовать.

— И что же надо прочувствовать?

— То, что все имеет разум.

— Значит, разум есть и в электрическом утюге, и вот в этом носовом платке, и в этой газовой плите?

— Да.

— И все они — часть единого разума?

— Ну, в конечном счете…

— Значит, духовное и физическое действительно едины?

— Да, дело в том, что…

— И разница между одним разумом и другим лишь кажущаяся?

— В общем да, и…

— Значит, на самом деле нет ничего, кроме одного великого разума?

— Да, но он…

— И ты говоришь мне, что это не несуразица?

— Но это же не обычное абстрактное рассуждение…

— Да уж пет. На прошлой неделе какой-то человек, выступая по радио, говорил, что все во вселенной было создано за первые сто секунд после Великого Взрыва. Он по сравнению с тобой был предельно прозрачен.

— Я знаю, что вы разбираетесь в концепциях…

— А больше не в чем и разбираться.

— Но видите ли, поскольку основа всего — разум, то есть я хочу сказать, должен быть разум, вы с самого начала как бы присутствуете в каждой вещи. Понимаете, этот утюг существует благодаря мне — я хочу сказать, что пауку он кажется иным, верно?

— Но ведь паук тоже создан твоим разумом.

— Да, конечно, и то, что паук видит, тоже создано моим разумом, а потом я же сознаю, что существую вовсе не как таковой, что на самом деле я — все сущее и должен стремиться ощущать все, как себя…

— Не понимаю почему. И это считается высокой моралью? Что же морального в том, чтобы не верить в реальность существования отдельных вещей? И почему морально верить в себя? Я считал бы, что морально забывать о себе, тщательно устанавливать грани и уважать существование других людей.

— Но это и значит забывать о себе; к тому же, когда понимаешь, что ты — это все, тогда ты и любишь все и автоматически становишься добрым…

— В таком случае, если считать, что все мы — плоды разума Божьего или чего-то там еще, почему бы тебе не стать Господом Богом?

— А что мне мешает им стать? Видите ли, Бог ведь не какая-то великая личность, он вообще не личность — вот в чем дело.

— Но мы-то личности.

— Нет, ничего подобного, это все древняя христианская чепуха, личность — иллюзия.

— Если люди не являются четко определенными личностями, то они не могут иметь и четко определенных прав. Неудивительно, что ты не хочешь голосовать. Раз никто не существует, зачем затруднять себя.

— Понимаете, христианство все перекорежило, сделав Бога личностью, а это самая антирелигиозная идея, какую только можно придумать. Представление о Боге, смотрящем на тебя, вызывает ощущение, что и ты существуешь, как нечто малюсенькое, этакое крошечное насекомое, а на самом деле ты должен считать себя Богом, Вселенским Разумом, так что, видите, получается все наоборот: в мире главенствует женское начало, а христианство — это ведь религия, основанная на принципе главенства мужского начала, там главное — отец, вот почему так важно, чтобы все были однополые, а мы, видите ли, на Западе с нашим ветхозаветным Богом, представляем себе цивилизацию, то есть я хочу сказать… Кстати, как вы ладили со своим отцом, Хилари?

— Отлично. «Отец мой спит на дне морском, он тиною затянут, и станет плоть его песком, кораллом кости станут».^[27]

— Что он делал в жизни?

— Он был водолазом.

— Водолазом?

В дверь позвонили. Я перешагнул через обломки телефона и пошел открывать. И подумал: не индианка ли это случайно?

За дверью стояли Мик Лэддерслоу и Джимбо Дэвис, оба держали под мышкой по подушке. Мик был крупный рыжеватый парень с большими блестящими глазами наркомана. Слава его была велика, поскольку однажды он добрался до самого Афганистана, где подцепил желтуху, и был возвращен в Англию на средства ее величества королевы.

Он вошел в квартиру, не тратя времени на словесный церемониал. Возможно, он что-то буркнул. Джимбо был тонкий, вертлявый, вечно извиняющийся, с длинными ресницами и ласковым выражением лица. Говорил он редко — лишь шептал: «да… да…», а столкнувшись с другим человеческим существом, склонялся в поклоне, точно у него вдруг подкашивались колени от изумления и уважения. Вот и сейчас, прошептав: «Да, да, Хилари, привет, да», он завладел моей рукой (что всегда делал) и каким-то особо интимным жестом дернул ее вниз, словно хотел прижать к своему бедру, — это было не столько пожатье, сколько сплетение пальцев. Я подозревал, что ему, наверно, жаль меня. И я не возражал против того, чтобы Джимбо меня жалел. Оба парня вместе со своими подушками (должно быть, они устраивали там что-то вроде гнездышка) исчезли вместе с Кристофером в его комнате, а я вернулся к прерванному занятию и снова стал гладить.