Дитя слова - Мердок Айрис

— Если я останусь, я разозлюсь и что-нибудь разобью. К тому же ты простужена.

— Ничего подобного. Но раз так — уходи. Увидимся завтра… У Кристел… или я тебя там не увижу?

Раз в месяц по субботам в шесть часов вечера Кристел приглашала Томми на бокал вина.

— Возможно, увидишь. Только не зарази этой своей чертовой простудой Кристел. Если завтра утром ты обнаружишь…

— Ах, ты только и знаешь командовать и устанавливать правила!

— Спокойной ночи!

Я побежал вниз по лестнице, на ходу натягивая плащ. На улице шел холодный мелкий дождь и свет фонарей расплывающимися пятнами отражался на мокром асфальте. Я двинулся пешком в северном направлении. Я был расстроен и взволнован. А завтра предстояла суббота. Оказалось, что я привязан к юной Томазине куда больше, чем предполагал, когда решал, исходя из столь прекрасных побуждений, расстаться с ней. Приходила ли мне когда-нибудь мысль жениться на Томми и укрыться в скорлупе супружеской жизни с ней, что было бы равносильно самоубийству, которого я не мог из-за Кристел совершить? Нет. Жизнь ведь не кончается, даже когда человек вступает в самый безнадежный из браков; она течет себе, серая и будничная, побуждая к жестокости, — жизнь в преступлении. Настолько-то плохим я уж не был. К тому же узы, привязывавшие меня к Кристел, исключали смерть посредством брака. Конечно, вначале я солгал Томми. Чтобы проложить путь к ее постели, я нагромоздил слишком много вселяющих надежду полуправд. Я поставил себя в ложное положение и, по-видимому, не смогу из него выбраться до тех пор, пока боль не приведет меня в такое исступление, что я готов буду схватиться за топор. Здраво рассуждая, я понимал, что еще не достиг той стадии, когда прибегают к топору. Тем не менее я не в состоянии был сочувствовать Томми, а это страшно, когда так лишают сочувствия, — ведь это все равно что отказать в сочувствии умирающему. И все же мне придется еще немного подождать, прежде чем я смогу полностью покончить с Томазиной Улмайстер. Было тут и еще одно соображение. По причинам, которые я вкратце изложу, мне не хотелось рвать с Томми до тех пор, пока я не выясню, какие чувства питает Кристел к Артуру Фишу.

СУББОТА

— Послушайте, Хилари, эта девушка-индианка снова приходила вчера вечером.

— Как она была одета?

— Такой длинный синий жакет и брюки с павлинами.

Я тогда не заметил никаких павлинов, но мне стало ясно, что это та же девушка.

— Она позвонила к нам в дверь?

— Нет. В прошлый раз она ведь тоже не звонила. Просто околачивалась на площадке.

— Но она сказала, что ей нужен я?

— В тот раз сказала, потому что я спросил, не могу ли быть ей полезен.

— А на этот раз?

— Я сказал: «Привет», а она только улыбнулась.

— Таинственная история. Ты не забыл купить свечей?

— Черт побери, снова забыл. Извините, пожалуйста. Разговор происходил в субботу утром. Я на кухне гладил носовые платки. Чтобы избежать пытки общения в прачечной, я купил стиральную машину. Я не разрешал Кристоферу пользоваться ею. Конечно, Кристел с радостью приходила бы, убирала у меня и мыла, и, конечно же, я не мог ей этого разрешить. Квартира была моим личным адом. Загажена она была умеренно. Гладил я только носовые платки. За неглажеными платками начинается уже сумасшедший дом. Прежде чем заняться платками, я полистал датский словарь за завтраком, состоявшим из чая и тостов. (В обычные дни я выпивал за завтраком две чашки чая. Тосты были лакомством, которое я позволял себе лишь по уик-эндам.) До этого я пытался побриться — предварительно, по рассеянности, задумавшись о прошлом, я выдавил весь крем для бритья в раковину, а тюбик скрутил в комок. Часы показывали только половину десятого. Добрый Боженька, помоги мне дожить до того, как откроют магазины.

Кристофер заплатил мне за квартиру — правда, немного, но отношения наши все же улучшились. Он сидел на кухонном столе, болтал ногами и расчесывал свои длинные золотистые волосы, время от времени прерывая это занятие, чтобы сиять со щетки шарики светлого пуха и осторожно сбросить на пол. Со времен сиротского приюта расчесывание волос всегда раздражало меня, но на сей раз я ничего не сказал: я ведь получил арендную плату. И теперь, после описанного мною инцидента, мы возобновили наши беседы, которые обычно вели по субботам. Я похвалил один из его символов и сказал, что ему следовало быть художником. Он, как идиот, воспринял это всерьез и сказал, что да, пожалуй, следовало. Тогда я сказал, что ему не хватает навыков и самодисциплины, чтобы стать кем-то. И он с поистине тошнотворным смирением сказал, что да, святого из него действительно не получится. Я сказал: при чем тут святой — просто он вообще ничего не умеет. Он сказал: совершенно верно, вот только он умеет жить, подразумевая, что я не умею. Он сказал, что я — типичный, обуреваемый страхами продукт общества свободной конкуренции и что мне следовало бы заняться самосозерцанием, чтобы успокоить нервы. А я сказал, что уж лучше быть обуреваемым страхами, чем усыплять себя всякими дурацкими восточными несуразицами. Он возразил, что это вовсе не несуразица. Я сказал, что если это не несуразица, то почему он ничего не может толком мне объяснить обычными словами.