Билли Батгейт - Доктороу Эдгар Лоренс

Мимо меня по 49-й улице проскакал полицейский на лошади. Второй мойщик окон все еще болтался, держась за край полуоторвавшейся люльки, он дрыгал ногами в поисках несуществующей опоры и сопровождал криками свое непредсказуемое и опасное раскачивание. Какая сила живет в руках человека, висящего на высоте восьми-десяти этажей над землей, в его пальцах, в самых их кончиках, за что мы цепляемся в этом мире, который вдруг разверзается под нами с раскатистым и гулким грохотом, открывая грешную бесконечную бездну — в воздухе, в воде, в заасфальтированной земле? Отовсюду съезжались бело-зеленые полицейские автомобили. С соседней улицы на Бродвей поворачивала пожарная машина с лестницей. У меня перехватило горло, я был заворожен катастрофой.

— Эй, малыш!

Позади меня, у тротуара на Бродвее, стоял «шевроле» мистера Бермана. Дверца открылась. Я пробежал несколько домов, сел в машину, захлопнул дверцу, и водитель Микки рванул с места.

— Не лови ворон, малыш, оставь это занятие ротозеям, — сказал мистер Берман. Он был недоволен мной. — Тебе не достопримечательности поручали осматривать. Где тебе сказали стоять, там и стой.

Я удержался и не бросил взгляд назад, что в другом случае сделал бы обязательно, даже зная, что мы уже отъехали слишком далеко. Я почувствовал в себе достаточно выдержки, чтобы молча сидеть на заднем сиденье и смотреть вперед.

Обычно Микки, если, конечно, не переключал скорость, держал обе руки на руле. Вообразив рулевое колесо циферблатом часов, можно сказать, что он держал их на десяти и двух часах. Машину он вел спокойно, но не медленно, из потока не вырывался, другим не мешал. На желтый проскочить не пытался, трогался с места плавно. Водитель Микки был отменный; наблюдая за ним, вы понимали разницу между дилетантом и профессионалом. Сам я, конечно, водить машину не умел, откуда? Но понимал, что Микки едет на скорости сто миль в час столь же уверенно и безопасно, как и на тридцати, и что машина выполнит любое его требование, и теперь, вспоминая падение несчастного мойщика окон, в профессионализме Микки я видел молчаливый упрек себе, подтверждавший замечание мистера Бермана.

Мне кажется, что до самой смерти Микки я не обмолвился с ним ни единым словом. Он, видимо, стыдился своей речи. Его ум заключался в мясистых руках и глазах, которые лишь на миг можно было увидеть в зеркале заднего вида. Глаза у него были бледно-голубые, голова — совершенно лысая, с оттопыренными ушами, шея — вся в складках. Когда-то он был профессиональным боксером, но далее предварительных боев в клубных турнирах никогда не продвигался. Его наивысшим достижением считался нокаут от Малыша Шоколадки (в самом начале карьеры последнего) на Джероум-арене, которая находится как раз напротив стадиона «Янки». Во всяком случае, я так слышал. Не знаю почему, но мне хотелось плакать обо всех нас. Микки привез нас в какой-то гараж для грузовиков в районе Вест-сайда, и, пока мы с мистером Берманом пили кофе в закусочной, заменил «шевроле» на другую машину. Это был «нэш» с черно-оранжевыми номерами.

— Никто не умирает безгрешным, — сказал мне мистер Берман в закусочной. — И, поскольку это касается всех, мы тоже должны готовиться к такому исходу. — Он бросил на стол одну из маленьких числовых игр — коробочку с шестнадцатью квадратиками и пятнадцатью перенумерованными квадратными же пластиночками, которые надо расставить в порядке возрастания номеров, передвигая по коробочке. Трудность в том, что для маневра есть всего одна пустая клеточка: причем она, как правило, расположена так, что задача становится невыполнимой.

Для меня это было похоже на вступление в армию, я, образно говоря, обратился с прошением и подписал договор. Первое, что я усвоил, — это отсутствие привычного разделения дня и ночи, все жили так, будто день и ночь различались только степенью освещенности. Самый темный и тихий час был всего лишь недостаточно светлым.

Никто и никогда не пытался объяснить, почему делается так, а не иначе, никто не искал никаких оправданий. У меня хватало ума не задавать вопросов. Но вместе с тем я понял сразу, что здесь придерживались своей строгой этики, тут испытывали обиды, тут были в ходу нормальные представления об оскорбленной справедливости, убеждения о добре и зле — при непременном условии, что ты принимал первую сугубо извращенную посылку. Вот эту посылку мне и предстояло усвоить. Я обнаружил, что легче всего мне это давалось при мистере Шульце; хотя бы на какое-то время все становилось ясно. Я решил, что до сих пор пытался только понять эту посылку, но не почувствовать ее, а присутствие мистера Шульца доказывало — понимание без чувства мертво.