Географ глобус пропил - Иванов Алексей Викторович

Глава 26

СОБАЧЬЯ ДОЛЯ

После школы Служкин пошел не домой, а к Будкину.

— Ты чего в таком виде? — мрачно спросил он Будкина, открывшего ему дверь в трусах и длинной импортной майке.

— Я же дома, — удивился Будкин. — А в каком виде мне ходить?..

— Как я — на коне и в броне, — пробурчал Служкин.

На кухне он грузно уселся на табуретку и закурил.

Будкин, хехекнув, продолжал поедание обеда — водянистого пюре из картофельных хлопьев. Больше он ничего не умел готовить. Чтобы было не так противно, Будкин закусывал шоколадными конфетами «ассорти» из коробки.

— Чего такой злой? — поинтересовался он.

— Школа достала.

— Так уволься, — просто посоветовал Будкин.

— Уволься... — недовольно повторил Служкин. — А я вот не хочу. Вроде отвратно, а тянет обратно. Наверное, это первая любовь.

— Ну, валяй рассказывай, — предложил Будкин. — Для этого пришел?

— Опять у меня сегодня баталия с зондеркомандой была, — начал Служкин. — У нас при столовке ошивается шавка, помои там жрет — болонка, белая, как плесень, злющая, трусливая, в общем, гадость на ножках. И вот перед самым уроком Градусов затащил ее в кабинет.

Все развеселились, орут: она у нас новенькая, она географию учить хочет, запишите в журнал... А я уже усвоил, что зондеркоманде ни в малейшем уступать нельзя. Иначе они из меня силос сделают. Лучше уж с ними три года насмерть из-за какой-нибудь фитюлинки воевать и главное похерить, чем искать компромиссы. Со всемирными потопами компромиссов не бывает. Ну я и заявляю Градусову: либо ты на уроке, либо эта шавка.

А Градусову только того и надо. Напустился он на собачонку, как черт на репу. Ловить стал. Носился по всему классу, прыгал с разбега, под парты кидался. Схватил швабру, строчил из нее, как из пулемета, метал, как копье, пока я не отнял. Он тогда стал засады устраивать, гавкал, мяукал, умолял собачонку сдаться, головой об пол стучал, рыдал. Собачонка визжит, класс свистит, топочет, хохочет. В общем, Мамаево побоище. Я не выдержал, в удобный момент сцапал Градусова и вышиб в коридор.

Он сразу в дверь пинать начал. Я открыл — он убежал. А зондеркоманду после Градусова разве утихомиришь? Я поорал, побегал между парт, пригоршню двоек поставил — хоть сам успокоился. Тут стук в дверь. Я купился, открываю — Градусов в кабинет рвется, чуть меня с ног не свалил, поганец. Вопит: пацаны, портфель мой заберите! Я снова его вытурил. В классе — рев, как на пилораме. Я еще чуток побегал, дневники поотбирал, наконец, стал писать на доске тему урока. И тут снова в дверь барабанят. Ну что за хреновина!.. Я дверь распахиваю — а в коридоре темнотища, смерти своей не разглядишь — и с разгону как рявкну: еще раз в дверь стукнешь — шею сверну!.. Глядь — а там Угроза Борисовна.

Меня едва Кондрат не треснул. Вплывает она в кабинет. За ней Градусов, как овечка, семенит. Зондеркоманда вмиг преобразилась, я даже остолбенел: все сидят, все пишут без помарок, все хорошисты, все голубоглазые. Один я как д'Артаньян стою: глаза повылазили, из свитера клочья торчат, с клыков капает и в руке указка окровавленная. Ну, Угроза сперва зондеркоманду по бревнышкам раскатала, потом за меня взялась. Дети, мол, ходят в школу не для того, чтобы слоняться по коридорам, а если из вас педагог как из огурца бомба, так вы — трах-тарарах-тах-тах. От меня после этого вообще одна икебана осталась. Посадила Угроза Градусова на место, пожурила и ушла. А я стою перед классом, как сортир без дверки.

Мерзкая же собачонка, про которую все уже забыли, тем временем тихо пристроилась за моим столом у доски и — бац! — наложила целую кучу. У зондеркоманды истерика, а у меня руки опустились. Все, говорю. Урок вы мне сорвали — хрен с вами. Но отсюда не уйдете, пока дерьмо не уберете. Журнал под мышку, и вон из класса.

Покурил на крылечке — полегчало. Тут звонок на перемену. Я возвращаюсь к своей двери — зондеркоманда колотится, вопит. Я спрашиваю: убрали? Оттуда: сам убирай, географ, козел вонючий! Добро, говорю, сидите. Пошел на их следующий урок, объяснил все училке в пристойных выражениях. Она и рада от зондеркоманды отделаться, тем более за мой счет.

Целый урок бродил вокруг школы, на перемене вернулся. Как настроение? — через дверь спрашиваю. Убрали, говорят. Но я не лыком шит. Разойдись от двери, приказываю, я в замочную скважину посмотрю. Не расходятся. Значит, врут. Ладно, хорьки, говорю, пошел второй тайм. Они орут: дверь выбьем, окна высадим, выпрыгнем!.. Валяйте, соглашаюсь, и пошел со следующей училкой договариваться.

Осада продолжается. Этот урок у них последний по расписанию. На перемене традиционно стою у двери. Зондеркоманда орет, стучит, уже паника начинается: мне ключи отдать надо! Меня ждут! В туалет хочу! Ну, думаю, дело сдвинулось с мертвой точки. Пока не уберете, говорю, будете сидеть хоть до вечера, хоть до утра, хоть до второго пришествия.

На уроке от двери не отхожу, подслушиваю. В кабинете до меня уже никому дела нет, там гражданская война. Орут: это ты притащил, ты и убирай! — это ты придумал! — это ты подговаривал! — сволочи вы все! — и кто-то уже рыдает. Но звонка я дождался.

Со звонком спрашиваю: убрали? Убрали, кричат. Разойдись от двери, — говорю, — я смотреть буду! Заглянул в скважину — и правда, перед доской чисто. Отомкнул я замок, они лавиной хлынули. Умчались. Зашел я в кабинет — мамочки!.. Все окна раскрыты, накурено, парты повалены, пол замусорен, мой стол и стул обхарканы, доска матюками про меня исписана. А самое-то главное, что дерьмо собачье попросту шваброй мне под стол свезли, и все! Так ничего я и не добился. Урок сорвал, учителям напакостил, себе обеспечил разборку с Угрозой, да еще и все драить пришлось самому... Вот таков мой обычный трудовой день.

Служкин умолк. Оживление его угасло. Он сидел усталый, подавленный. Будкин достал сигареты и протянул ему. Служкин закурил.

— Может, побить твоего Термометра? — предложил Будкин.

— Я по женщинам и детям не стреляю.

— Ты не добрый, Витус, — сказал Будкин, — а добренький. Поэтому у тебя в жизни все наперекосяк. И девки поэтому обламывают.

— Да хрен с девками... — Служкин махнул рукой.

— А я не девок, а больше Надю имею в виду.

— А что, заметно? — грустно спросил Служкин.

— Еще как. Видно, что она тебя не любит.

— Ну да, — покорно согласился Служкин. — А также не уважает. Уважение заработать надо, а у нас с ней расхождение в жизненных ценностях. Вот такая белиберда, блин.

— Ты-то сам как к Наде относишься?

— А как можно долго жить с человеком и не любить его?

— Интересно, как она с тобой спит...

— Никак. Может, потому она и зверствует. Хоть бы любовника себе завела, дура...

— Да-а... — закряхтел Будкин. — И чего делать будешь?

— А ничего, — пожал плечами Служкин. — Не хочу провоцировать ее, не хочу ограничивать. Пусть сама решит, чего ей надо. Я заранее со всем согласен, если, конечно, это не ерунда. Жизнь-то ее.

— Ой, Витус, не доведет это тебя до добра...

— Сам знаю. В конце концов я во всем и окажусь виноватым. Такая уж у меня позиция: на меня все свалить легко. Однако по-другому жить не собираюсь. Я правильно поступаю, вот.

— Может, и правильно, — подумав, кивнул Будкин, — вот только, Витус, странно у тебя получается. Поступаешь ты правильно, а выходит — дрянь.

— Судьба, — мрачно хмыкнул Служкин.

— Эй, парень, станция-то ваша...

Служкина тормошил дед, занимавший скамейку напротив. Служкин расклеил глаза, стремительно вскочил в спальнике на колени и выглянул в верхнюю половину окна — нижняя толсто заросла дремучими ледяными папоротниками. Мимо электрички по косогору увалисто тянулись серые, кособокие домики Валёжной.

— Атас, отцы!.. — заорал Служкин. — Валёжную проспали!..

Отцы в спальниках полетели со скамеек на пол.

Пустой вагон был полон белого, известкового света. Электричка завыла, притормаживая, и под полом вагона инфарктно заколотилось ее металлическое сердце. Динамики лаконично квакнули: «Валёжная!»

Заспанные, со съехавшими набок шапочками, в расстегнутых куртках и задравшихся свитерах, отцы лихорадочно заметались по вагону, сгребая в ком свои спальные мешки, шмотки, раскрытые рюкзаки.

Служкин взгромоздился на скамейку и крикнул:

— Выбрасывайте все как есть! Потом соберем!..

Электричка встала. В тамбуре зашипели разъезжающиеся двери. Запинаясь друг о друга, налетая на скамейки, теряя шмотки и размахивая незавязанными шнурками лыжных ботинок, отцы ордой кинулись к тамбуру. Из раскрытых дверей электрички рюкзаки и спальники полетели прямо в сугроб на перроне.

— Тютин — держи двери! Деменев — на стоп-кран! Овечкин, Чебыкин — за лыжами! Бармин, проверь вагон! — командовал Служкин.