Географ глобус пропил - Иванов Алексей Викторович

Демон приносит тоненькую веточку.

— Что-то нет дров-то в лесу... — озадаченно говорит он, ломает свою веточку и заботливо подкладывает в огонь.

— Воды принес? — стараясь быть спокойным, спрашивает Борман.

— Ой, забыл.

— Убери носки с рогатины!! — орет Борман на Тютина.

Тютин, сорвав носки, отскакивает на другую сторону поляны.

Потом Демон пилит бревна, на которых мы вчера сидели, и пилу его заклинивает. Демон бросается рубить чурбаки и всаживает топор в сучок. Бревна допиливает Градусов, чурбаки колет Овечкин.

— Иди катамаран подкачай, — говорит Демону Борман.

— А чего его качать? — удивляется Демон.

Катамаран и вправду выглядит надутым на все сто.

Демон, как колесо у машины, пинает гондолу. Гондола с хрустом сминается, и каркас оседает вниз. За ночь мокрые гондолы обледенели, как трубы, и продолжали держать форму, хотя давления в них было ноль.

Мы успеваем свернуть лагерь, а завтрак еще не готов.

— Ну скоро там жратва-то поспеет? — орет Градусов.

— Уже пристеночно-пузырьковое кипение, — отвечает Демон.

Котлы висят над еле тлеющими углями.

— Дак ты подбрось еще дров, — советует Люська.

— Куда? — искренне изумляется Демон, сидящий на последнем полене. — И так вон пышет — смотреть страшно...

Мы завтракаем недоваренной кашей и пьем недокипяченный чай.

— Ну и бурду вы сварганили, дежурные, — плюется Градусов.

— Чего вот из-за тебя выслушиваю... — ворчит Люська на Демона.

— Не знаю, чего они морды морщат? Классная каша... А я ведь, Люсенька, тебе посуду вымыл. А ты даже не заметила...

— Ты мою вымыл, бивень, — говорит Градусов.

— Ума нет: как фамилия? Деменев! — подводит итог Люська. — Все, Демон, я с тобой больше не дружу!

Демон только вздыхает и стреляет у меня сигарету.

— Виктор Сергеевич! — вдруг обращается ко мне Маша. — У вас есть аптечка? Дайте мне таблетку, а то я простыла, знобит...

Маша сидит на бревне ссутулившись, обхватив себя за плечи.

— Сейчас дам, — говорю я. — Может, еще чего надо?..

Мне очень жалко Машу. Мне важно понять, как она относится ко мне после вчерашнего, а ей сейчас совсем не до того.

— Кроме таблетки, мне от вас ничего не надо, — отвечает Маша.

Перед отплытием Овечкин устраивает для Маши на катамаране гнездо из спальников. Маша молча укладывается в него. Мы отплываем.

По узкой просеке мы выходим в Поныш.

— Географ, там же затор, — напоминает Борман. — Что делать-то?

— Гондурас чесать, — отвечаю я. — Доплывем — решим.

Мы всматриваемся в сумеречную даль. Никто не гребет.

— Куда же этот затор, блин, на хрен, делся? — ворчит Градусов.

— Привет! — говорю я, когда до меня доходит. — Затор-то наш — тю-тю, уплыл! Вода поднялась и лед унесла, а бревно сдвинула.

Струятся мимо заснеженные берега, уставленные полосатыми, бело-сизыми пирамидами елей. Облачные валы бугристыми громадами висят над рекой, сея снег. Повсюду слышен очень тихий, но просторный звук — это снег ложится на воду. Серые, волокнистые комья льда звякают о лопасти весел. В снегопаде даль затягивается дымкой. Все молчат, все гребут. На головах у всех снежные шапки, на плечах — снежные эполеты. Посреди катамарана над Машей намело уже целый сугроб. Ни просвета в небе, ни радости в душе. Тоска.

Опять начинаются «расчестки». Борман негромко командует, но то и дело кормой или всем бортом нас заносит под ветки.

— Борман, у нас Маша больная, — говорю я. — Будь внимательнее.

Овечкин очень серьезен, держит наготове топор.

— Болты-то прочисти, щ-щегол! — ругается на Бормана Градусов. — Мозгами думай, а не чем еще!.. Ну куда вот ты загребаешь, бивень?..

— Чего ты все его критикуешь? — обижается за Бормана Люська.

— А ты вообще увянь, Митрофанова! Неграм слова не давали! Раз захотел быть командиром, так пусть вола не гоняет!

Борман от градусовской ругани совсем теряется, и мы опять врезаемся в елку. Вопит Тютин, с которого сдернуло шапку. Сугроб, сметенный ветвями с тента, целиком погребает под собою Градусова.

— Ядреный пень, блин, бивень! — орет Градусов. — Что, Борман, совсем кукушку спугнул? Командир, блин, лысый: «Слева загребайте, слева»! Щас как слева загребу веслом по пилораме — мало не покажется! Давно, видать, не хварывал!..

— Ну командуй сам! — не выдерживает Борман.

— И покомандую! — соглашается Градусов. — Уж побаще некоторых!

Под началом Градусова мы тотчас вновь въезжаем под елку.

— Оба вы командиры хреновые! — в сердцах говорит Овечкин.

— С меня чуть скальп не сняло, понял, Градусов? — обиженно заявляет Люська, вытряхивая из волос ветки, хвою, труху.

Так плывем дальше час, другой. Снег все валит, Градусов все ругается с Борманом, вода все бежит. Но вот впереди лес расступается. Открывается непривычно большое, чистое пространство, задымленное снегопадом.

— Зырьте, вроде домики впереди... — неуверенно говорит Чебыкин.

Я откладываю весло и встаю во весь рост. Сквозь снегопад я вижу вдали белый в черных оспинах косогор, отороченный поверху полосой леса. Под ним — смутно-темные прямоугольники крыш, кружевная дуга железнодорожного моста. На отшибе — кристалл колокольни. Широкой черной дорогой перед нами течет Ледяная.

— Поздравляю, — говорю я отцам. — Поныш пройден. Это — Гранит.

Пока мы перегребаем Ледяную, нас сносит к окраине поселка, к церкви. Она стоит на вершине высокого безлесого холма. Издалека она кажется чистенькой, аккуратной, как макет. Белая церковка на белом холме — под белым снегом, падающим с белого неба.

Шурша, катамаран грузно выезжает обеими гондолами на берег. Из своего барахла мы забираем то, что нам нужно для обеда, и поднимаемся на холм, к церкви. Пообедаем под крышей. Все равно церковь заброшена.

К храму не ведет ни единого следа. На склоне торчат столбики былой ограды. Кое-где снег лежит рельефными узорами — это на земле валяются прясла ажурной чугунной решетки. Мы обходим храм по кругу. Старый вход заколочен. Окна алтаря заложены кирпичом. Штукатурка на углах выщербилась. Ржавый купол кое-где обвалился, и там изгибаются лишь квадраты балок, как параллели и меридианы на глобусе. На кровле торчат березки. В прозорах колокольни белеет небо. На шатре, как на голодной собаке, проступили худые ребра.

Сверху, с холма, от стен храма, как из космоса, обозревается огромное пространство. Широкая сизая дуга Ледяной, волнистые, зыбкие леса до горизонта, строчка выбегающего из тайги Поныша, шахматные прямоугольники поселка. Пространство дышит в лицо каким-то по-особенному беспокойным ветром. Снежинки влажно чиркают по скулам. Вздуваются громады облаков, и в них грозно и неподвижно плывет колокольня.

— Градусов! — говорю я. — В общем, вот тебе деньги, и вали в поселок за хлебом. Возьми с собой Чебыкина.

— И Жертву, — добавляет Градусов. — С его рожей нам все продадут.

По доске, приставленной к стенке, мы забираемся в окно. В церкви захламлено, но пол почти везде уцелел. Мы располагаемся. На ржавом листе кровельного железа из щепок и досок я разжигаю костер. Борман из обломков кирпичей строит пирамидки, кладет на них перекладину и вешает котлы. Все тянутся к огню погреться.

— Как-то неудобно в церкви костер жечь, — вдруг говорит Маша, закутавшаяся в спальники и сидящая поодаль.

— Как французы в восемьсот двенадцатом году, — добавляет Овечкин.

— Да по фиг, — говорит Демон.

— Ну, идите на улицу, под снег, — предлагает Борман.

Я молчу. По-моему, господь за этот костер не в обиде. В своей душе я не чувствую какого-то несоответствия истине.

— Вот если отремонтировать тут все, подновить... — хозяйственно вздыхает Борман.

— Наверное, не стоит, — говорю я. — По-моему, так богу понятней.

Когда обед готов, возвращается экспедиция Градусова. Градусов и Чебыкин влезают в окно и спрыгивают на кучу мусора. Потом из-за подоконника появляется голова Тютина, но тут же исчезает. Слышен треск проломившейся доски, жалобный вопль и удар о землю.

— По домам хлеб скупали, — говорит Градусов, протягивая к огню красные лапы. — Давайте жрать быстрее, охота, как из пушки...

Мы обедаем. Сквозь прорехи в крыше на нас падают снежинки.

— Ну что, пойдем церковь зырить? — отобедав, спрашивает Чебыкин.

Все соглашаются. Мы идем зырить церковь.

Над нами — величественный сумрак. В окна клубятся белые облака. Пол усыпан отвалившейся штукатуркой, битым кирпичом, обломками досок, дранкой. Стены понизу обшарпаны и исцарапаны, исписаны матюками, но сверху еще сохранились остатки росписей. Из грязно-синих разводов поднимаются фигуры в длинных одеждах, с книгами и крестами в руках. Сквозь паутину и пыль со стен глядят неожиданно живые, пронзительные, всепонимающие глаза. В дыму от нашего костра лица святых словно оживают, меняют выражение. Взгляды их передвигаются с предмета на предмет, словно они чего-то ищут.