"Windows on the World" - Бегбедер Фредерик

Еще минута умирания.

Путешествие в Америку – великая французская традиция, начало которой положили Шатобриан и его племянник Токвиль. Мы любим взирать на американского колосса с насмешливым восхищением. В XIX веке был романтизм и скво. В XX – рождение мирового капитализма и общества потребления (Нью-Йорк Морана и Селина). В XXI мы прекрасно чувствуем, что в системе нелады и что, если хотим понять, как исчезнем с лица земли, нужно подняться пешком по Бродвею под дождем. Потрепанные жизнью функционеры лежат посреди улицы на деревянных станках, и китайцы массируют им затылок под сенью киноафиш. Вместо секс-шопов выросли Дисней-сторы. Жидкокристаллические рекламы кока-колы сломаны: кроваво-красный логотип нервно мигает, словно испорченный стробоскоп. Чего хочет эта промокшая толпа? Деньги перестали быть ее божеством. В 1925 году по этому самому проспекту поднимался Луи-Фердинанд Селин; он упоминает об этом в «Путешествии на край ночи» в 1932 году:

«Весь квартал полон золота, настоящее чудо, это чудо даже слышно через двери, слышен хруст перебираемых долларов. Доллар становится все легче, настоящий Святой Дух, драгоценнее крови».

Теперь все не так, никто больше не молится на баксы, людям они надоели, но люди не знают, как жить иначе, и вот они чешут репу, делают массаж, обманывают жену с любовницей, а любовницу с мужиком, они ищут любви, покупают банки с витаминами, жмут на газ, сигналят, да, вот это и есть всеобщий отчаянный бег, они сигналят, чтобы все знали, что они существуют.

Отношения Франции и Америки – длинная история; сейчас она слегка заглохла, но, быть может, пришло время ее реанимировать. Франция снова может помочь, если моя страна хоть на что-то годится. Франция не мать Америке (мать – Англия), но может претендовать на роль крестной. Знаете, это такая старая усатая тетка, которую видишь лишь по большим праздникам, у нее плохо пахнет изо рта, ее немного стыдишься и чаще всего забываешь о ее существовании, но время от времени она напоминает о себе отличным подарком.

На Мэдисон-авеню навстречу мне идет девушка с нарисованным на лбу черным крестом. Потом вторая. Потом два банковских служащих с тем же крестом на лбу. Может, мне мерещится? Но я ничего не пил за завтраком. Теперь их уже десятки, больших и маленьких, руководящих работников и секретарш, они разгуливают по улице с нарисованным сажей крестом на лбу. Я говорю себе, что, наверно, за несколько домов отсюда какой-нибудь псих заморочил им голову и разрисовал лицо черной краской так, что они и не заметили. Тротуар забит людьми с крестом на лице. Я продираюсь сквозь поток этих городских крестоносцев и в конце концов понимаю, в чем дело: они выходят из собора Святого Патрика. Сегодня среда, первый день Великого поста. Очередь тянется на несколько кварталов; люди терпеливо ждут, когда им помажут лоб святым пеплом. Представляете, какова атмосфера в этой столице мира? Труженики всех мастей готовы пожертвовать обеденным перерывом ради того, чтобы священник им нарисовал прахом крест на лице. Во Франции я такого не видел.

Еще одно новшество: ньюйоркцы стали невероятно предупредительны, услужливы, внимательны, обходительны. Я помню безудержный индивидуализм 80-х, когда обитатель Нью-Йорка запросто мог перешагнуть через лежащего на земле бездомного бродягу, даже не замедлив шаг. Сейчас ничего подобного. Во-первых, потому что все бездомные были либо выдворены из города мэром Джулиани, либо перемерли; но появилось и кое-что другое: апокалиптическая вежливость. Конец света делает великодушным. Я видел, как прохожие помогают слепому перейти улицу в снегопад, как дама подняла мужчине зонтик, как двое, остановившие одно такси, пропускали друг друга вперед. Ну просто как в фильме Фрэнка Капры! По десять, двадцать раз на дню мне встречался невозможный гибрид, мутант, немыслимое существо: ньюйоркец-альтруист.

Одиннадцатое сентября имело два диаметрально противоположных следствия: любезность внутри страны и жестокость вне ее.

Меня зовут Дэвид Йорстон, и мой отец вот-вот превратится в супергероя. Он без конца это отрицает, но его мутация неизбежна. Еще пару минут назад он подражал мухе: такие знаки не обманывают.

– Нет, Дэвид, я не супермен! Хотел бы я им быть! Думаешь, я сильно горжусь тем, что я – это только я?

Классическое запирательство. Люди, наделенные супервозможностями, всегда выдают себя за слабаков, так они сохраняют свободу маневра и автономию действий. Доносится сильный запах шоколада. М-м-м.

– Это автомат на 108-м этаже, – говорит Лурдес. – Он плавится.

ОК, ну и вонища. Папа бегает кругами, как мутант в клетке. Вот тут-то он и замечает камеру слежения: серую коробочку на потолке. Он бросается к ней, размахивая руками, как мельница.

– Эй! Мы здесь! Йо-хо!

Он показывает Джерри в объектив, потом поднимает и меня. У меня даже синяки на бицепсах, так сильно он меня сжал. Наверно, его суперсила активируется.

– They can see us! Hello there![95] Заберите нас!

Он подпрыгивает, поворачивая камеру к двери, и показывает на нее пальцем.

– Look at the door! OPEN THE DOOR![96]

Папа пляшет пого, прямо все перчики Red Hot в одном лице. Но эти маленькие камеры, они без микрофона, так что нечего орать как ненормальный.

Несколькими сотнями метров ниже, в безлюдном центре слежения, на одном из черно-белых настенных мониторов возник жестикулирующий мужчина лет сорока, с двумя детьми, и сидящая у стены молчаливая женщина с лицом цвета кофе с молоком. Другие камеры теленаблюдения показывали опустевшие офисы с разбитыми стеклами, застрявшие лифты с обугленными трупами, полные дыма коридоры, холлы, затопленные автоматическими противопожарными системами, лестницы, забитые сотнями людей, цепочкой спускающихся вниз, навстречу сотням тяжело дышащих пожарных. Тысячи красных лампочек мигали на стенде перед пустыми креслами. Если Бог вообще существует, я спрашиваю, какого черта он делал в этот день.

Я пристаю ко всем встречным с одним и тем же вопросом:

– Have you been to «Windows on the World»?[97]

И все глядят на меня недоверчиво и растерянно.

– Зачем опять вспоминать этот ужас?

Из уст француза вопрос казался неприличным, вуайеристским. Я хотел разбудить ресторан-призрак. The Ghost diner. Тогда я вновь начинал изображать испанца:

– Ma que esta muy interessante and I lova youra countrya. Penelopa Cruz she's hot, no? ole, ole![98]

Многие ньюйоркцы в один голос говорили, что перестали любить голубое небо над городом. Хорошая погода здесь – больше не синоним безмятежности. Моя книга могла бы называться (подмигиваю Хантеру Томпсону) «Страх и ненависть в Нью-Йорке». Департамент внутренней безопасности советует всем запастись пластиковой пленкой и клейкой лентой, чтобы перекрыть приток воздуха в случае химической или бактериологической атаки.

Сегодня я снова иду в город, поднимаюсь вдоль реки Гудзон; у 86-го пирса стоит на приколе гигантский авианосец «Неустрашимый». 25 ноября 1944 года он подвергся атаке двух японских самолетов с пилотами-камикадзе. С тех пор его превратили в Музей военно-воздушных, военно-морских и космических сил. На самом деле это настоящее святилище американской национал-милитаристской пропаганды. На стене у входа я читаю девиз US Air Force: «Aim high» (целься точнее). Немногочисленным посетителям – мальчишкам с мороженым в руках да нескольким неуверенным японцам – крутят фильмы во славу US Army. Сам я пришел сюда из-за куска фюзеляжа от рейса № 11 «Америкен эрлайнз», он выставлен под стеклом в трюме авианосца. Я несмело приближаюсь к реликвии. Подано очень торжественно. В плексигласовом кубе, на слое серого пепла, собранного на Граунд Зеро, бережно выложены несколько сломанных предметов: развороченный ноутбук, отпечатанные на ротаторе листы с пятнами засохшей крови. А в центре – обугленная стальная пластина величиной примерно в квадратный метр: передо мной лежит все, что осталось от «боинга», врезавшегося под «Windows on the World». Искореженный, исполосованный, горелый кусок металла. Посередине можно опознать овальную дыру в расплавленном алюминии: иллюминатор. Все посетители подходят к этому окну в пепел. Window on the dust. Я наклоняюсь, я в нескольких сантиметрах от рейса № 11, не будь стекла, я бы мог потрогать первый самолет Одиннадцатого сентября.

Никогда я не стоял так близко к морю крови.

Как мне хочется еще раз попробовать мамин яблочный пай, запах которого, поднимаясь на второй этаж, будил меня в кровати. Под огненно-оранжевым небом мы катим на машине – маленькой металлической коробочке под звездами. Мы часто совершали дальние поездки по Техасу, самому большому штату Америки; папа вел машину, мама спала, и мы на заднем сиденье тоже храпели, только я не спал. Я притворялся, что сплю. Я слушал такие огромные бобины, помните? Вроде больших кассет, размером с карманную книжку. Можно было переключать с одной песни на другую, папа слушал «Drive My Car» из битловского альбома «Rubber Soul», и я подпевал про себя: «bee-beep, bee-beep, yeah!» Или был еще альбом «L.А. Woman» группы «Doors», начинавшийся эдаким адским блюзом под названием «The Changeling». Я качал головой в такт, закрыв глаза, и боялся, что папа заснет за рулем, и кричал про себя: папа, проснись!