"Windows on the World" - Бегбедер Фредерик

10 час. 07 мин

Женщины победили: теперь никто не хочет стареть вместе с ними.

Я возбуждал себя так, что в конце концов у меня стояло при виде пачки прокладок. Я был сорокалетний жеребец. Я наслаждался в режиме нон-стоп. Я думал, что это свобода, но это было одиночество. Я отказался от любви. Я сделал выбор и предпочел удовольствие счастью. Семейные пары вгоняли меня в тоску. Я считал всех женатых мужчин кастрированными пленниками. Я думал: ты не мужчина, если не заваливаешь каждый день новую женщину.

Я был не способен жить для кого-то, кроме себя самого.

11 сентября 2001 года одна из забегаловок «Бургер кинг» превратилась в морг. Магазин «Брук бразерс» казался выбеленным известкой. На Втором пирсе высились две гигантские афиши фирмы Apple со слоганом «Think different»[124] и фотографией Франклина и Элеоноры Рузвельт. (Рузвельт был президентом Соединенных Штатов во времена Пёрл-Харбора, но это просто совпадение.) На Уэст-стрит куски тел прикрыли простынями, но земля все равно была усеяна частицами живой плоти. Шасси «боинга», застрявшее в куске фасада Всемирного торгового центра, расплющило несколько машин. Назойливый запах, смесь расплавленных компьютеров и горелого мяса, чувствовался даже на Таймс-Сквер. «Я видел целое сердце, прилепившееся к окну. Площадь была усеяна руками, ногами, внутренностями, половинками тел, человеческими органами. Я все время думал: это неправда, это кино. Это не могло быть правдой. Я не хотел этого видеть». (Свидетельство Медхи Дадгарьяна, выбравшегося с 72-го этажа.) Начиная с 14-й улицы шли сплошные завалы. На всем юге Манхэттена не было ни электричества, ни газа. У подножия башен-близнецов нашли разбитые скульптуры Родена, бронзовые тела валялись вперемешку с растерзанными человеческими телами. Под обломками, в куртках раздавленных пожарных, звенели сотни телефонов. Под Граунд Зеро – темная станция метро, потолок разворочен обломками, перекрученные балки, бетонная крошка. Газетный киоск покрыт тонкой белой пылью, горелые провода болтаются над журналами и шоколадными батончиками. Через всю Плазу по диагонали идет ров, разлетевшиеся колонны башен похожи на ветви дерева, сломанные ураганом. Жители Нью-Йорка всех возрастов, вероисповеданий, рас, общественных слоев терпеливо стояли в очередях по четыре квартала длиной, только чтобы записаться на сдачу крови.

Земли не видно под обломками и мусором, словно в бальной зале после праздника. Нужно убрать, но непонятно, с чего начинать. Осознав необъятность задачи, мы вздыхаем – и вытряхиваем пепельницу; шампанское больше не искрится. Окна мира непрозрачны, глаза ослепли. Весело могло быть раньше, когда сама ночь смеялась. Теперь все улицы холодны, а все люди спешат. Они бегут, потому что боятся остановиться. Они уже не помнят, зачем им так надо разбогатеть. Между башнями скользит машина, как игрушка на батарейках. На улице все мы делаем вид, будто и не были тяжело ранены. Все выздоравливают.

С этого места мы вторгаемся в то, о чем нельзя говорить, что нельзя рассказать. Приносим наши извинения за множество недомолвок. Я опустил невыносимые описания. Не из стыдливости и не из уважения к погибшим, потому что считаю, что описать их медленную агонию, их крестный путь – тоже знак уважения. Я опустил их, потому что считаю: заставить вас вообразить то, через что они прошли, еще более жестоко.

О, как бы я хотел, чтобы сейчас было вчера. Вернуться в накануне. «О, я верю во вчера», как поют «Битлз».

Вертолеты летали мимо нас и смотрели, как мы умираем. (Абзац опущен.)

– Все, что я могу теперь сделать, это молить Бога, чтобы такое никогда больше не повторилось.

Когда вы родились, я плакал от счастья, глядя на вас.

– Папа, – говорит Дэвид, он очень бледен, – у меня живот болит, ты не можешь позвать доктора?

– Не волнуйся, дорогой, он сейчас придет.

Живот у него обожжен на 40 %.

– Я хочу спать… Можно мне баиньки?

– НЕТ! Дэвид, слушай меня внимательно. Главное, не закрывай глаза.

– Я сейчас немножко посплю.

– Нет! Дэвид! Послушай папу! Дэвид?

– Ты просто разбуди меня, когда галактика будет спасена.

«Windows on the World» был шикарной газовой камерой. Его клиентов удушили газом, а потом сожгли и превратили в пепел, как в Освенциме. Они достойны той же памяти. (Страница опущена.)

И вот тут-то я извлекаю на свет божий очередную свою знаменитую СНООТ (спонтанные но не обязательно оригинальные теории). Ненависть, которую внушает Америка, сродни любви. Если кто-то настолько вас ненавидит и хочет, чтобы и вы его ненавидели, значит, этот кто-то добивается вашего внимания. Значит, этот кто-то бессознательно любит вас. Бен Ладен, сам того не зная, обожает Америку и хочет, чтобы она любила его. Он бы не тратил столько сил, если бы не хотел, чтобы Америка постоянно думала о нем.

Кто безумец? Кто святой? Наш Бог – распятый. Мы поклоняемся бородачу в набедренной повязке, претерпевшему крестную муку. Пора основать новую религию, символом которой будут две горящие башни. Выстроим церкви в форме двух параллелепипедов, и пускай в момент причастия в них врезаются две телеуправляемые модели самолетов. И когда самолеты протаранят башни, присутствующих попросят преклонить колена.

Либерализм не имеет ничего общего с моралью. Девиз Франции «Свобода, Равенство, Братство» должен был бы стать девизом всего мира. Проблема в том, что этот человеческий идеал – бесчеловечная ложь.

Запад орет, что нужно быть свободным! Свободным! Кричать о том, что ты свободен, хвастать этим. Умирать, защищая свободу. Отлично. Но когда я свободен, я не счастлив. Напрасно я верчу эту проблему и так и эдак: теперь, когда назад уже не вернуться, мне приходится это признать, несмотря на всю свою техасскую упертость. Я предпочитаю свободе Мэри в машине моего отца, ее тонкие пальцы с длинными ногтями, и запах цветов повсюду, и темные круги у нее под глазами. Мы встречались урывками до самого последнего момента. Я предпочитаю рождение Джерри: осклизлая, раздутая синюшная голова, о боже, теперь всю жизнь возиться с этой пакостью, а потом он вдруг открыл глаза и улыбнулся. Я предпочитаю покрепче прижаться к Кэндейси, чтобы забыть ужас от того, что я – это я.

Я не был счастлив, когда был свободен.

Альбер Тибоде в своей «Истории французской литературы» 1936 года пишет, что поколение – это возрастной класс, переживший в двадцать лет некое историческое событие, от которого так и не сможет оправиться и которое навсегда оставит на нем свою печать. В его случае (Тибоде родился в 1874 году) это было дело Дрейфуса. Для следующих поколений были две мировые войны, война в Алжире, потом май 68-го. Поколение моих родителей несло неизгладимую печать 1968 года. Их общество изменилось полностью: возникли иные ценности, иные нравы. Все перестало быть как прежде: манера одеваться, жаргон, привычки, воспитание. Все, чему их учили, оказалось бесполезным. В 1968-м мои родители словно заново родились, отсюда и их неизбежный развод. У них больше не осталось ориентиров, их родители оказались за бортом, они перестали понимать их веру, не знали, о чем с ними говорить. Как можно оставаться вместе с кем бы то ни было, когда вокруг все взрывается? Для моего поколения таким событием стал 1989-й: мне было 25 лет, и падение Берлинской стены прозвучало похоронным звоном по идеологиям. Родилась безудержная надежда: либерализм вот-вот распространится по всей планете! Я тогда начинал работать в рекламе, боевом отряде капитализма. Я оттуда ушел, но это другая история, ее я уже рассказывал. Как и все писатели моего поколения, я всегда буду нести на себе печать 80-х с их поклонением деньгам, гламурным гипнозом и наглостью яппи, с их синтетической музыкой и стильной мебелью, дефиле высокой моды и демократизацией порно, любовью к дискотекам и поэзией аэропортов. Да, это так: мое поколение – это поколение Франсуа Миттерана и еженедельника «Глоб», поколение, на глазах которого левые стали реалистами, отказались от утопий. Мое поколение ненавидит Май 68 года, потому что любое поколение считает своим долгом уничтожить предыдущее. Мое поколение навсегда травмировано скорбью по коммунизму, фотомоделями и кокаином. Следующему поколению, тому, что родилось в 80-х, тому, что уничтожит мое, было 20 лет 11 сентября 2001 года. В его глазах я – живое воплощение светской легковесности, внедренческого противоречия, продажных СМИ и надменного пустозвонства. Мне не дает покоя вопрос: как оно будет жить после Всемирного торгового центра, сумеет ли повзрослеть на дымящихся развалинах материального комфорта? Что оно выстроит на месте Всемирного торгового центра? Из чего будут сотканы его мечты, кроме расплавленной стали и обугленных внутренностей? Как и что можно созидать на обломках моего поколения, на крушении 70-х и провале 80-х, на крахе общества торговых марок? Что увидит оно из своего Окна в мир? И точно ли религия комфорта, потребления, а значит, денег как единственного упования, – точно ли эта утопия умерла в Нью-Йорке в 2001 году? Наше будущее исчезло. Наше будущее – это прошлое.