Есть, молиться, любить - Гилберт Элизабет

42

Наутро я прихожу как раз к началу четырехчасовой медитации — с нее всегда начинается день. В течение часа мы должны сидеть в тишине, но для меня минуты тянутся, как километры, — шестьдесят километров изнурительной ходьбы, которые мне предстоит выдержать. К четырнадцатой минуте (километру) нервы на пределе, колени готовы сломаться, и раздражение перекипает через край. Меня можно понять, если учесть, что во время медитации мой ум ведет со мной примерно такие беседы:

Я: О'кей, начинаем медитировать. Давай сосредоточимся на дыхании, все внимание на мантру. Ом намах шивайя. Ом намах ши…

Ум: Я буду тебе помогать!

Я: Хорошо. Твоя-то помощь мне и нужна. Поехали. Ом намах шивайя. Ом намах ши…

Ум: Я сейчас помогу тебе настроиться на приятные медитативные картины. Например… опа, придумал. Представь, что ты — храм. Храм на острове! А остров в море!

Я: И правда приятная картина.

Ум: А то. Сам придумал.

Я: А что за море?

Ум: Средиземное. Представь, что ты — один из греческих островов, и на нем стоит древний греческий храм… Но нет, какая-то слишком туристическая картинка. Знаешь что? Забудь про море вообще. Опасная штука — это море. Давай лучше перенесем тебя на остров посреди озера!

Я: Ну что, уже можно медитировать? Ом намах ши…

Ум: Конечно можно! Но только представь, что на озере полно этих штуковин… как они называются…

Я: Скутеры?

Ум: Точно! Скутеры! Эти гаденыши жрут столько бензина! Большая угроза для экологии. А знаешь, что еще жрет кучу бензина? Воздуходувки для листьев! Так сразу не скажешь, а на самом деле…

Я: Я все поняла, но можно мне помедитировать, пожалуйста? Ом намах…

Ум: Конечно! Я искренне хочу помочь твоей медитации! Поэтому давай забудем об острове, озерах и морях — от них что-то никакого толку. Давай-ка лучше представим, что ты — остров посреди… реки!

Я: Типа острова Баннерман на реке Гудзон?

Ум: Ага! Точно! Супер. И вот теперь давай помедитируем на эту картину. Представь, что ты — остров посреди реки. Мысли проплывают мимо, но ты продолжаешь медитировать, потому что это всего лишь природное течение реки, на которое можно не обращать внимания, ведь ты — остров.

Я: Погоди-ка. Ты же вроде сказал, что я — храм.

Ум: Точно, извини. Ты — храм, который стоит на острове. Нет, пусть лучше будет так: ты — и то и другое.

Я: И река тоже?

Ум: Нет, река — это твои мысли.

Я: Прекрати, пожалуйста! Я так с ума сойду!

Ум (обиженно): Прости. Я просто хотел помочь.

Я: Ом намах шивайя… Ом намах шивайя… Ом намах шивайя…

Обнадеживающая восьмисекундная пауза в мыслях. Но не тут-то было…

Ум: Ты на меня не сердишься?

И тут с глубоким вдохом, точно выныривая на поверхность, я осознаю, что ум победил; глаза открываются, и я сдаюсь. На глазах слезы. Ашрам — место, куда приезжают добиться прогресса в медитативной практике, но это просто кошмар. Давление слишком велико. Мне не выдержать. Что же делать? Каждый день спустя четырнадцать минут медитации выбегать из храма в слезах?

Тем утром, вместо того чтобы побороть себя, я просто остановилась. Сдалась. Позволила себе облокотиться на стену. Спина болела, сил не осталось, в голове мельтешило. Моя поза развалилась, как ветхий мост. И я выкинула мантру из головы, словно приподняв нависшую надо мной невидимую наковальню и опустив ее на пол. А потом обратилась к Богу: «Извини, но сегодня я дальше продвинуться не смогу».

Индейцы лакота говорят, что только недоразвитые дети не могут спокойно усидеть на месте. Древнесанскритский текст гласит: «О правильном ходе медитации можно свидетельствовать по нескольким признакам. Один из них — это когда птица садится медитирующему на макушку, думая, что перед ней неодушевленный предмет». Со мной такого пока не случилось. Но в течение следующих сорока минут я старалась сидеть как можно тише, запертая в ловушке зала для медитаций и собственного стыда и недоразвитости. Я наблюдала за другими послушниками, сидевшими вокруг в идеальных позах Их идеальные глаза были закрыты, а самодовольные лица излучали покой, в то время как они, безо всяких сомнений, переносились в некий идеальный рай. Меня же переполняло жгучее всепоглощающее отчаяние, и, как ни хотелось утешить себя слезами, я изо всех сил старалась не заплакать, помня о том, что сказала однажды гуру никогда нельзя поддаваться истерике, потому что случись так — это может перерасти в привычку и будет повторяться снова и снова. Надо воспитывать в себе силу.

Но я не чувствовала себя сильной. Тело болело, осознавая свою ничтожную бесполезность. Я задумалась, где же «я» в наших беседах с умом, а где «ум»? Я думала о своем мозге — неутомимой машине, перемалывающей мысли и разрушающей душу, и о том, как во имя всего святого мне с ней совладать. А потом вспомнила эпизод из фильма «Челюсти» и невольно улыбнулась:

Нам понадобится лодка побольше.

Ужин. Я сижу одна и пытаюсь есть медленно. Гуру всегда поощряет нас практиковать самодисциплину, когда дело доходит до еды. Она советует есть немного, не глотая жадно целые куски, чтобы не затушить священный пищеварительный огонь, чересчур быстро забрасывая избыточное количество пищи в пищеварительный тракт. (Я больше чем уверена, что гуру никогда не была в Неаполе.) Когда ученики приходят к гуру и жалуются на трудности, возникающие во время медитации, она всегда интересуется, не было ли у них в последнее время проблем с пищеварением. Вполне разумное объяснение: можно ли воспарить к просветлению, пока твой желудок с трудом переваривает мясной пирог, полкило куриных крылышек и полпирога с кокосовым кремом? Именно поэтому нас кормят совсем другой едой. Это легкие, полезные вегетарианские блюда. Но все равно вкусные. Именно поэтому мне очень трудно не смести все в момент, точно я сирота голодающая. Мало того, у них тут шведский стол, а мне всегда было непросто отказаться от второй или третьей порции, когда куча вкусной еды лежит себе, бери — не хочу, издает восхитительные ароматы, и все бесплатно!

Вот я и сижу за столом одна, стараясь обуздать свою вилку, — и вдруг вижу малого с подносом, который ищет свободный стул. Кивком приглашаю его за стол. Раньше он мне не попадался никак новенький. У него развязная походочка, как будто он никуда не спешит, и держится он с самоуверенностью шерифа пограничного городка или покерного профи с долгой карьерой за плечами. На вид ему пятьдесят с небольшим, но выступает он так, будто живет на этой планете уже несколько столетий. У него белая шевелюра, белая борода и клетчатая фланелевая рубашка, широкие плечи и руки великана — такие способны дров наломать. Но лицо совершенно безмятежное.

Он садится напротив и говорит:

— Ну и комарики в этой дыре. Им бы кур топтать.

Дамы и господа, поприветствуйте Ричарда из Техаса.

Среди многочисленных занятий, которыми Ричард из Техаса пробавлялся в жизни, — а большую часть я вовсе опущу, — были: рабочий на нефтяном промысле, водитель тягача, первый официальный представитель компании по производству ортопедических сандалий в обеих Дакотах, мешочник на мусорной свалке на Среднем Западе (извините, нет времени объяснять, что такое «мешочник»), дорожный рабочий, торговец подержанными авто, солдат вьетнамской войны, «продавец товаров народного потребления» (товаром, как правило, была мексиканская наркота), наркоман и алкаш (если это можно назвать занятием), потом бывший наркоман и алкаш (занятие куда более почетное), фермер в хипповской коммуне, диктор на радио и, наконец, успешный предприниматель, торгующий высокотехнологичным медицинским оборудованием (это до тех пор, пока его брак не развалился и бизнес не перешел к бывшей жене, а Ричарду только и осталось, что «чесать свою нищую белую задницу»). Сейчас Ричард ремонтирует дома в Остине.

— Карьеру я так и не сделал, — говорит он. — Да я и в жизни не умел ничего, кроме ерунды всякой.

Ричард из Техаса не из тех людей, кто беспокоится по поводу и без повода. Никогда бы не назвала его невротиком. Но я сама немного невротик, потому и прониклась к нему таким обожанием. С приездом Ричарда в ашрам у меня возникло сильное и необъяснимое чувство защищенности. Его безмятежная великанова непоколебимость присмиряет все мои внутренние тревоги и вселяет уверенность, что все будет хорошо. (И если даже будет плохо, мы вместе над этим посмеемся.) Помните высокомерного болтливого петушка из «Луни Тьюнз»?[26] Вот это Ричард, а я — цыпленок, его говорливый прихвостень. Говоря словами Ричарда, «мы с Хомяком оборжались в этой дыре».

Хомяк.

Это прозвище мне дал Ричард. Он окрестил меня так в первый же вечер нашего знакомства, когда заметил, сколько я способна съесть. Я пыталась защищаться (якобы я ем осознанно, не забывая о дисциплине и своем намерении), но прозвище прилипло, и все тут.