Есть, молиться, любить - Гилберт Элизабет

Все гости церемонии получили благословение в виде цветочных лепестков, смоченных святой водой. Члены семьи по очереди передавали ребенка друг другу, агукали ей, пока Кетут пел древние мантры. Даже мне разрешили немножко подержать малышку — мне, в моих джинсах, — и я прошептала ей собственное напутствие, пока все распевали хором. «Удачи, — сказала я. — Будь храброй девочкой». Жара стояла нещадная, даже в тени. Юная мама в соблазнительном бюстье под прозрачной кружевной рубашкой вся вспотела. Молодой отец, который будто не способен был придать лицу иное выражение, кроме сияющей гордой улыбки, тоже был весь потный. Бабульки обмахивались, присаживались, когда уставали, потом снова поднимались и суетились вокруг жертвенных жареных поросят, отгоняя собак Все то с интересом наблюдали за действом, то теряли интерес, утомлялись, начинали смеяться, а потом снова становились серьезными. Но Кетут и малышка были полностью поглощены своим совместным занятием, их внимание было приковано друг к другу. Весь день малышка не сводила глаз со старика врачевателя.

Вы когда-нибудь видели, чтобы шестимесячный ребенок не плакал, не капризничал и не спал четыре часа подряд на палящем солнце, а лишь смотрел на кого-то с любопытством?

Кетут хорошо поработал, да и малышка тоже. Она полностью осознавала суть происходящего на церемонии, свой переход от божественного статуса к человеческому. Глубоко погруженная в ритуал, не сомневающаяся в том, во что верить, покорная требованиям культуры, она прекрасно справлялась со своими обязанностями, как и подобает настоящей балинезийке.

Когда пение наконец смолкло, ребенка завернули в длинную чистую белую простыню, свисавшую гораздо ниже ее крошечных ножек, в которой она казалась высокой и царственной, точно дебютантка на балу. Кетут нарисовал на дне глубокой глиняной тарелки схему четырех сторон света, наполнил ее святой водой и поставил на землю. Этот рисованный компас определял то святое место на земле, куда впервые ступит ножка ребенка.

Потом малышку окружили члены семьи, — казалось, все они держат ее одновременно, и — опа! — слегка окунули ее пяточку в глиняную тарелку со святой водой, строго над картинкой, изображавшей схему вселенной. А потом ножка ребенка впервые коснулась земли. Когда же наконец девочку снова подняли на руки, на земле остались крошечные мокрые следы, которые и указали ей ее место в великой балинезийской иерархии, а определив, где ее место, определили, и кто она. Все присутствующие радостно захлопали в ладоши. Малышка стала одной из нас. Человеком, со всеми присущими этому сложному статусу опасностями и радостями.

Малышка подняла головку, огляделась, улыбнулась. Она перестала быть богом, но, кажется, ее это не огорчило. Она не выглядела испуганной. Она казалась довольной всеми когда-либо принятыми ею решениями.

Сделка Вайан провалилась. Тот дом, что нашел для нее Фелипе, так и не удалось купить. Когда я спросила ее, что пошло не так, то получила какой-то невнятный ответ о неудавшейся сделке, но, кажется, реальную причину мне так и не сообщили. Да и неважно, главное — что ничего не вышло. Ситуация с домом Вайан начинает меня пугать. Я пытаюсь объяснить ей, что это срочно:

— Вайан, мне меньше чем через две недели уезжать и возвращаться в Америку. Как я посмотрю в глаза своим друзьям, которые дали мне эти деньги, как объясню, что дом ты так и не купила?

— Но, Лиз, в том месте был плохой таксу.

Видимо, у нас разные понятия о том, что значит срочно.

Но через несколько дней Вайан приходит к Фелипе домой, вся сияющая. Оказывается, она нашла другой участок земли, и он ей нравится. Изумрудное рисовое поле на тихой улице, недалеко от города. Там хороший таксу, это сразу чувствуется. Вайан объясняет, что земля принадлежит фермеру, другу отца, которому срочно нужны деньги. На продажу выставлены семь аро, но деньги нужны срочно, поэтому он согласится продать ей всего два аро, на которые ей хватит. Участок ей нравится. Он понравился и мне. И Фелипе. И Тутти, которая кругами бегает по траве, раскинув руки — наша балинезийская Джулия Эндрюс.[50]

— Покупай, — говорю я Вайан.

Однако проходит несколько дней, но ничего не происходит.

— Ты хочешь там жить или нет? — спрашиваю я.

Вайан снова тянет время, а потом сообщает, что обстоятельства опять изменились. Сегодня утром, говорит она, фермер позвонил и сказал, что уже не уверен, хочется ли ему продавать ей всего два аро; не лучше ли продать весь участок — семь аро — целиком… Это все его жена… Фермер должен поговорить с ней и выяснить, разрешит ли она разбить участок.

И Вайан говорит:

— Вот если бы у меня было чуть больше денег…

О Господи, теперь она хочет, чтобы я накопила ей на все семь аро! И хотя в уме я прикидываю, удастся ли собрать непомерную сумму в двадцать две тысячи, вслух говорю:

— Вайан, я не смогу, таких денег у меня нет. Неужели нельзя договориться с фермером?

И тут Вайан, которая уже избегает смотреть мне в глаза, плетет очень запутанную историю. Якобы на днях она пошла к экстрасенсу, тот вошел в транс и сказал, что ей просто необходимо купить эти семь аро земли и построить там хорошую клинику… что это судьба… а еще экстрасенс сообщил, что если Вайан удастся купить весь участок, в один прекрасный день она могла бы построить там роскошный отель…

Роскошный отель?

Ага.

Именно в этот момент у меня вдруг отключается слух, птички перестают петь, и я смотрю на Вайан и вижу, что ее губы двигаются, но не слышу ее, потому что вдруг поняла кое-что, и это осознание теперь горит огненными буквами у меня в голове:

ОНА ПУДРИТ МНЕ МОЗГИ.

Я встаю, прощаюсь с Вайан, медленно иду домой и в лоб спрашиваю Фелипе:

— Она что, пудрит мне мозги?

Ведь он ни разу не высказал своего мнения по поводу всей этой катавасии с Вайан.

— Дорогая, — спокойно отвечает он, — естественно, она пудрит тебе мозги. — Сердце с уханьем уходит в пятки. — Но не нарочно, — поспешно добавляет он. — Ты должна понять балинезийский менталитет. Здесь люди живут лишь тем, что по максимуму выжимают деньги из туристов. Только так можно выжить. Значит, теперь она наплела какую-то ерунду про фермера? Милая, с каких это пор мужчины на Бали советуются с женой, прежде чем заключить сделку? Я скажу тебе, в чем дело — этот парень наверняка готов продать ей хоть два аро, хоть сколько; они обо всем уже договорились. Но ей теперь захотелось весь участок. И она хочет, чтобы ты его ей купила.

Мне становится не по себе по двум причинам. Во-первых, не хочется думать, что Вайан и вправду способна на такое. И, во-вторых, мне ненавистна культурная подоплека слов Фелипе, которые попахивают колониальным превосходством белого человека и намеком свысока: «Чего ты хочешь от этих дикарей — они все такие».

Но Фелипе — не колонизатор, а бразилец. Он объясняет:

— Я сам вырос в нищете в Южной Америке. Думаешь, я не понимаю психологию людей, живущих в бедности? Ты дала Вайан столько денег, сколько она в жизни не видела, и у нее снесло крышу. Поставь себя на ее место — ты для нее чудесный благодетель, и это может быть ее последний шанс вырваться. Поэтому она хочет выжать из тебя по максимуму, пока ты не уехала. Да ты вспомни: четыре месяца назад у бедняги не было денег, чтобы покормить ребенка, — а теперь подавай ей роскошный отель!

— И что мне делать?

— Что бы ни случилось, не выходи из себя. Если рассердишься, потеряешь ее и пожалеешь об этом, потому что она — замечательный человек и любит тебя. Просто у нее такая тактика выживания, и лучше с этим смириться. Не надо думать, что она — плохой человек или что ей и детям не нужна твоя помощь. Но ты не должна позволить ей использовать тебя. Дорогая, я сто раз наблюдал такую ситуацию. Европейцы, долго живущие на Бали, рано или поздно делятся на два лагеря. Половина продолжают строить из себя туристов, восторгаются «этими милыми балинезийцами, такими улыбчивыми, такими любезными…» — и их обирают до нитки. Других же до такой степени выводят из себя постоянные попытки содрать с них деньги, что они начинают ненавидеть местных. И зря — ведь тогда они теряют всех своих замечательных друзей.

— Но мне-то что делать?

— Ты должна вернуть себе контроль над ситуацией. Начать вести игру наподобие той, что она ведет с тобой. Пригрози ей чем-нибудь, что подтолкнет ее к действию. Ты сама сделаешь ей одолжение: ведь ей нужен дом.

— Я не хочу вести никакую игру, Фелипе. Он целует меня в макушку.

— Тогда ты не сможешь жить на Бали, милая.

Наутро я придумываю план действий. Это просто невероятно: целый год я училась добродетели и изо всех сил старалась вести честную жизнь, и вот теперь собираюсь сфабриковать большую наглую ложь, соврать самой любимой моей подруге на Бали, почти сестре, которая… которая прочистила мне почки! Соврать матери Тутти!