И шарик вернется… - Метлицкая Мария

А дети — все дети вырастают и вылетают из гнезда. Зоя у него для любви и счастья. Не говоря уже про молодое и крепкое тело, всегда готовое на ответ. Так что посмотрим. Не будем загадывать. Пока хорошо — и ладно, а все действия — потом. Когда придет время.

Живот рос быстро.

– Жирнеешь день ото дня, — выговаривала тетка.

Мать тоже заметила живот. Посмотрела на Шуру и заплакала. Шуре казалось, что она все понимает. Смотреть на мать она боялась.

Ходила тяжело, опухали ноги, отекало лицо. В консультации бывала редко, почему-то было неудобно.

Тетка сходила в загс и договорилась, что Шуру и Валерика быстро распишут.

– Для чего? — спрашивала Шура.

Тетка качала головой:

– Дура. Чтобы у ребенка был законный отец.

– Отец! — усмехалась Шура. — Тоже мне — отец.

Но бороться с теткой не было никаких сил.

Расписались. Валерик с Раисой выпили водки. Шура пошла спать. А через две недели ее увезли в роддом. Рожала она долго. Ребеночек все не выходил. Тянули щипцами. Все оказалось страшнее, чем она думала. Сына ей три дня не приносили — говорили, слабенький, не сможет сосать. А потом принесли. И вправду — слабенький. Все дети орут, как птенцы, открывают беззубые рты, а этот — молчит, посапывает. Нянечка его за щечки треплет, пытается разбудить, а он глазки откроет, закроет и опять спит. Грудь не берет.

Шура смотрит на него и плачет. У всех — дети как дети, у нее мышонок какой-то: волосики серенькие, редкие, тощенький, бледный. И совсем не кричит. Нянька постоит у Шуры, вздохнет и забирает. Его, говорит, в детской будут кормить. Из пипетки.

Шура плачет и волнуется. Тетка пришла один раз и принесла апельсины. А апельсины нельзя, это всем известно.

Шура апельсины отдала нянечке, а та ей грудь расцедила. Ведь мальчик не ест. Совсем не ест. А грудь стала каменная и красная. И болит! Так болит, что кричать охота. А не покричишь! Все устали и хотят спать. Шура к стенке отвернулась, зубы сжала и молчит. Ей ли привыкать!

Только за ребеночка душа болит. Что-то чует материнское сердце. Что-то чует. А врач мимо Шуры проскакивает и глаза отводит. И нянечка вздыхает. Начали колоть антибиотики, стало легче — температура упала. Семь потов сошло. Из груди — гной. А на душе?

А на душе тоже гной, застывший и заскорузлый. За много лет. И опять жить страшно, а надо. Потому что у нее — сын. Но сынок поправится. Мама говорила, что и Шура слабенькая родилась. А выросла вон какая. Сильная.

Разве слабый выдержит ее жизнь?

Таня уговаривала себя, что надо жить вместе ради ребенка. Как можно оставить мальчика без отца? Она сама хорошо помнила, что это такое. Она винила во всем только себя. Сама виновата — думала, как облегчить себе жизнь. А про мужа забыла. Она взяла сына и переехала к мужу, в коммуналку. Он был удивлен и, как показалось ей, немного растерян. А может быть — расстроен? Конечно, стало тяжелее — и прибраться, и приготовить, и постирать, и достать хоть какие-нибудь продукты, отстояв пару часов в очереди с ребенком на руках. И еще — совсем не было денег. В баночку из-под майонеза собирали мелочь. Она удивлялась — ведь раньше муж не брезговал никаким приработком, а сейчас, когда она, почему-то сильно смущаясь, говорила ему, что не на что купить хлеба и молока, он впадал почти в ярость. Тогда он был студент, а сейчас — актер столичного театра.

Таня усмехалась:

– Ну да, ты человек важный. Извини, что я с тобой на «ты».

Зарплата в театре была восемьдесят рублей. Муж не отказывал себе в недешевых сигаретах «ВТ», любил выпить кофе с коллегами в театральном буфете, покупал у фарцовщиков рубашки и джинсы. Говорил, что ему надо «выглядеть».

Да, правда. Она все понимала. Или — очень хотела понять. Но принять не могла. Как ни старалась.

К Ляльке на свадьбу идти было не в чем. Из одежды — пара выношенных джинсов, годных только для прогулки с ребенком, и пара старых свитерков. Про обувь и говорить нечего — старые, разношенные кроссовки. Надела мамин костюм. Осталась недовольна, ну да что поделаешь. Выбора нет. Муж на свадьбу не пошел — репетиция. Таня почему-то не расстроилась.

В загсе прошло все удачно, хотя психовали все. Потом поехали к Этьену. Его домработница напекла целую кучу блинов. На столе стояли двухкилограммовая банка черной зернистой икры, водка «Абсолют» и шампанское «Вдова Клико» из «Березки».

Таня смотрела на счастливую Ляльку, и на душе теплело. Было шумно, весело и вкусно. Близкие и родные люди из Товарищеского, пара французов — коллег Этьена. Один из них пригласил Таню танцевать, на плохом русском что-то шептал в ухо, но было шумно, и она ничего не расслышала. Впрочем, какая разница! Она уже смотрела на часы и нервничала — торопилась к Кирюшке.

Вышли с Лялькой на балкон. Обнялись. Вспомнили Верку. Таня сказала:

– Теперь и ты уедешь. Совсем скоро. Ни тебя, ни Верки. И останусь я совсем одна.

– Ты не одна, — тихо сказала Лялька. — У тебя Кирюшка, муж. Семья.

– Ну, семья — это слишком громко сказано, — грустно усмехнулась Таня.

– Любишь его? — спросила Лялька.

Таня кивнула.

– А что толку? Ни надежи, ни опоры. Все — я одна.

– А мы с тобой такие, — улыбнулась Лялька. — Всегда будем главными. Всегда будем принимать решения. Всегда будем за все отвечать. За все и за всех. И ты, и я, и Верка. Такая вот судьба.

Таня пожала плечами:

– Неужели ты права? А ведь иногда так не хочется — отвечать за все!

– Ну, знаешь, хочется не хочется — эта история не про нас. У всех своя планида. Вот увидишь.

– Пророк, — вздохнула Таня.

– Да нет, просто умная очень! — рассмеялась Лялька.

Это правда. Умная. Очень. Жизнь это не раз потом докажет. И еще — Таня не раз вспомнит этот разговор на балконе и убедится, что Лялька права. Ну просто Кассандра, блин!

Верка была счастлива. Теперь она — законная жена. Может приезжать на свидания, может оставаться с мужем наедине на целых три дня. Может кормить его — досыта. И любить — досыта.

В Питере она устроилась на работу — секретарем в суд, через бабушкиных знакомых, разумеется. Денег немного, но хоть что-то. Старались жить на Эммочкину зарплату, а Веркины деньги собирали. К поездке в Потьму она готовилась долго и тщательно. Доставала продукты — тушенку, сухую колбасу, индийский чай, апельсины, горький шоколад, курево. Считала дни до отъезда — зачеркивала на календаре. Гарри звонил Эммочке, узнавал про Веркину жизнь. Эммочка хихикала и говорила, что все очень хорошо, живут они дружно и Верка очень довольна работой.

– А ты не такая дура, как кажется, — сквозь зубы бросал Гарри и швырял трубку.

Дочь к телефону не звал. Знал, что не подойдет. Пару раз пытался послать деньги, но переводы возвращались.

Конечно, он все знал — и про то, что Верка с Гурьяновым расписались, и про то, что она ездит к нему на свидания. От бессилия злился, понимал, что дочь победила. В душе ее уважал — за силу характера, понимал, что не в него, в мать. Та была кремень. А он — так, прожигатель жизни, сибарит, приспособленец, конформист, по большому счету. Вот он бы точно свою жизнь коту под хвост не отправил, потому что ценит ее и дорожит ею. И сам нахлебался по молодости вдоволь, пока в люди выбился. А эта дура ничего не оценила. А была бы — как сыр в масле.

Через полгода Верка поняла, что залетела. Чуть не прыгала от счастья. Написала Вовке. Тот обрадовался, но очень за нее беспокоился. Как она одна с ребенком — в коммуналке, с чокнутой теткой? Кто поможет, кто поддержит? Советовал помириться с отцом и уехать в Москву.

А Верка, счастливая, писала радостные письма и уверяла его, что все замечательно и она обязательно, непременно справится. В этом она не сомневалась.

Светик наконец закончила ремонт. Счастливая, она ходила по квартире и радовалась. Квартира получилась — игрушка, загляденье: спальня в синих тонах, с приглушенным светом. Гостиная — золотисто-персиковая: горка, богемский хрусталь, шелковые шторы, гобелен на мебели, вьетнамский ковер — в бабочках и цветах, мягкий, толстенный, ноги утопают. Ванная в розовой плитке. Кухня — темное дерево, медные ручки. Кастрюли югославские, с рисунком. Хотя на черта Светику кастрюли? Щи варить? Готовить она в них не собирается. Пусть стоят — для красоты.

Папаша однажды позвонил, ее жизнью поинтересовался. Ремонт хотел посмотреть. Светик сказала:

– Перебьешься. У тебя своя жизнь, у меня — своя. — И бросила трубку. К матери ездила раз в месяц. Привозила ей фрукты и конфеты. Та ее по-прежнему не узнавала. В общем, можно было и не ездить. Фрукты и конфеты ей и так давали. Но она же не последняя сволочь! Раз в месяц можно и съездить — для очистки совести, так сказать.

Светик задумалась, как жить дальше. Крепко задумалась. Шататься по кабакам и прыгать по койкам — здоровья не хватит. Не девочка. Нужен серьезный человек. Надежный. От которого и помощь будет, и тошнить — не очень. Только здесь все должно быть по-взрослому, по-серьезному. В смысле — и помощь, и поддержка. Чтобы проблемы решал на раз. А Светик ему хорошую жизнь обеспечит. Опыта поднабралась. Знает, что мужикам надо. Она не содержанка и не любовница. Она будет гейшей. Хотя и для услад, но хозяйка своей судьбы. Так-то.