И шарик вернется… - Метлицкая Мария

Тетя Тоня Шуру не осуждала и говорила, что ее труды праведные, и водила ее в церковь, где они ставили свечки всем за упокой.

Появились деньги, да такие приличные! Шура покупала сладости и возила огромные пакеты в интернат. Врачам и воспитателям каждую неделю торт, нянечкам шоколадки.

Забирать Петрушу каждую неделю не получалось — в выходные самая работа. Стали выходить с тетей Тоней по очереди — неделю она в субботу и в воскресенье, неделю Шура. Петруша мать узнавал и радовался, когда она его забирала. Она читала ему книжки, включала мультики и ходила с ним гулять в парк. Когда читала, Петруша всегда засыпал, а телевизор смотрел, как ей казалось, с интересом — улыбался и тыкал в экран пальцем. Еще Петруша начал хорошо есть, все время требовал еду, стучал ложкой по столу. Шура нарадоваться не могла. Покупала по бешеным ценам разную вкуснятину, которая в избытке появилась на прилавках — знай только плати. Ей казалось, что Петруша понимает, что вкусно, а что нет. Особенно он любил мороженое и копченую колбасу.

Когда вечером в воскресенье она отвозила его в интернат, у Петруши кривилось лицо, и он пытался что-то лепетать. Жаловался, наверное.

Шура уезжала с тяжелым сердцем. Ходила в церковь и молилась, чтобы Петруше было хорошо, чтобы работа не кончалась. И ставила свечки за здоровье тети Тони — самого близкого и родного человека. После Петруши, разумеется.

У Тани начался роман. Да что там — роман. Начались новая жизнь и абсолютное сумасшествие и помешательство. В общем, то, о чем она и не думала, и не мечтала.

С Андреем она познакомилась на улице. Она пыталась поймать машину, стояла у обочины с поднятой рукой. Остановилась иномарка — Таня растерялась. За рулем симпатичный и молодой водитель. Таня назвала адрес — он улыбнулся и кивнул. Начали болтать о том о сем. А Таня, дурочка, всю дорогу тряслась, что вот сейчас он заломит такую цену! Ведь машина такая шикарная, наверное, и цена — соответствующая.

Доехали. Она вытащила кошелек. Он странно посмотрел на нее и рассмеялся. Спросил, неужели она и вправду подумала, что частный извоз для него — средство для заработка.

Таня совсем растерялась и залилась краской, Андрей попросил у нее телефон. Позвонил тем же вечером и сказал, что стоит на ее улице. Там, где она ловила машину.

Таня заметалась по квартире, начала лихорадочно краситься и приводить в порядок волосы. Через полчаса — копуша — выскочила. Сердце из груди выпрыгивало.

Они долго сидели в машине — почти три часа. Болтали обо всем. Договорились назавтра пойти в кино. Встречались каждый день. Таня боялась отойти от телефона.

Через две недели позвала его на чай. Остался он до утра. Что было? А было одно сплошное и бесконечное счастье, полное единение душ и тел. Она и представить себе не могла, что такое с ней может случиться. Не верила своему счастью. Каждую минуту боялась, что все кончится. Просыпалась утром и думала, что ей все это приснилось. ТАК просто не бывает и не может быть!

Бывает. Оказывается — бывает. И еще бывает, что мужчина женат. Это и был тот самый случай.

Верка думала, что хуже ей уже не будет. Она ошибалась — Вовку ранили. Вернее, в Вовку стреляли.

Ей позвонил Серый и доложил. Она рванула в больницу. Вовка лежал в отдельной палате. Увидев Верку, улыбнулся:

– Всякое в жизни случается, детка.

Верка села на край кровати и, раскачиваясь, как умалишенная, тихо и монотонно повторяла:

– Доигрался, значит. Доигрался. А что дальше? Следующие мы с Лийкой?

– Дура! — выкрикнул он и поморщился от боли. — Езжай домой!

Верка покачала головой. Он взял ее руку. Она руку выдернула. Вскоре он уснул. Верка смотрела на его лицо, искривленное гримасой боли, и думала, что она его почти ненавидит. Во что он превратил ее жизнь? Да нет, она сама виновата. В чем? Что любила его без памяти? Что была верна? Что не бросила в трудную минуту?

И — самое смешное — что не бросит и сейчас…

Она вышла из палаты и постучала в кабинет заведующего отделением.

За столом сидел крупный, очень широкий в плечах мужчина лет сорока пяти. Перед ним стоял стакан с чаем, на тарелке лежали два бутерброда с сыром. Он поднял глаза на Верку, снял очки и устало сказал:

– Присаживайтесь!

Верка присела на край дивана.

Он не спросил, чья она родственница, — понял. Объяснил, что ранение не тяжелое, кость задета слегка, и максимум что может быть, — Вовка похромает полгода.

– Короче, жить будет, — заключил врач.

Верка молчала. Потом спросила:

– Можно ли остаться на ночь?

– Вам, — он опять с сарказмом усмехнулся, — можно все. Раскладушки у меня нет, а вот диван в своем кабинете предложить могу. Все, так сказать, включено.

– Зачем вы так? — устало сказала Верка. — На мне срываетесь? Деньги берете, вам неловко, а на мне вымещаете.

– А у меня есть выход? — спросил он.

– А у меня, вы думаете, он есть? — Она встала и подошла к двери. Обернулась. — За диван спасибо, но я на стуле, в палате. Уж извините. — Вышла и прикрыла дверь. Оглянулась — на двери табличка: «Крутов Станислав Сергеевич. Заведующий отделением».

Верка зашла в палату и села на стул. Вовка спал. Она закрыла глаза. Думать ни о чем не хотелось. Просто страшно было думать о дальнейшей жизни.

«Уйду, — решила она. — Вот выйдет он из больницы, и сразу уйду. Только бы отпустил, господи!» И еще мелькнула страшная, чудовищная мысль: «Отпустит только тогда, когда его НЕ БУДЕТ. Совсем не будет».

Лялька была вся в делах, вся в проблемах, отоспаться некогда. Собрала картины на первую экспозицию, вернулась в Париж. Занималась галереей с утра до позднего вечера, похудела, осунулась. Пила один кофе. Нервничала страшно. Дали рекламу. Итак — вернисаж, народу — куча, сами удивились. Много русских — эти так, из любопытства, — но полно и французов. Даже мама на открытие приехала. Лялька пила шампанское и общалась с посетителями. Этьен беседовал с прессой. «Скорее бы это закончилось!» — думала Лялька.

Такого успеха не ожидал никто — из тридцати картин продали двенадцать. И это — в первый день! Счастье, счастье!

Лялька еле держалась на ногах. Язык заплетался. Мама ее раздела и уложила в кровать. Лялька уснула, как провалилась. Только успела подумать о том, что она сегодня совершенно, абсолютно по-идиотски счастлива. Так, как было давно — в далеком детстве, когда с мамой и папой — оба держали ее за руки — ходила в зоопарк или на демонстрацию Первого мая, с букетом красных бумажных гвоздик.

Светик вернулась с юга загорелая и прекрасная. Ее «опекун», как она звала своего любовника, всей свежей красоты не увидел, был в командировке.

Светик скучала. Съездила к маме — там та же картина. Можно было и не приезжать. Мать ее не узнавала. Или делала вид. Кто ее знает?

Однажды вечером попалась на глаза визитка Брусницкого. От нечего делать позвонила. Он, кажется, обрадовался, пригласил на чай. Светик посмотрела на часы и зевнула — нет, сегодня поздно. Неохота. Договорились на завтра.

Он то ли шутя, то ли серьезно сказал, что попробует до завтра дожить.

«Ну попробуй, доживи, не окочурься!» — мрачно подумала она.

У Зои начался производственный роман с главврачом. Взгляды на жизнь у них вполне совпадали, а вдвоем легче — и больницу поднимать, да и вообще — по жизни. Он был женат, давно, с комсомольской юности. Жена — чиновник в Министерстве образования. Отношения чисто деловые — никаких чувств не осталось и в помине. Да их особо никогда и не было. Жили как соседи: разговаривали односложно, давно, лет десять, спали в разных комнатах. Дети — сын и дочь — выросли и жили своей жизнью. У него — работа, работа и работа. Ничего для души. А тут такой подарок! Он уже и не мечтал. Зоя — умница, соратница, молодая, стройная, симпатичная, принципиальная, честная. На все — свое мнение. Пусть ее не любят, но уж точно — уважают и считаются. А кого из начальства, тем более строгого и бескомпромиссного, любят? Да и зачем им любовь подчиненных? Порядок нужен, порядок. Порядок он любил больше всего.

Зоя боялась огласки, для ее безупречной репутации это было ни к чему. Была ли она влюблена? Да нет, пожалуй, нет. Но он был ее человек — без рефлексий и интеллигентских закидонов и вполне приятен как мужчина, а главное — понятен и близок как человек. В общем, все сложилось.

Что ж, каждый человек имеет право на счастье!

Беда. Опять беда. А ведь только наладилась жизнь! Умерла тетя Тоня. Вроде и не болела ничем, а утром не проснулась. Хоронили ее всем кладбищем. Место выделили — и на том спасибо. Далеко, правда, на самом краю, у забора, почти у Окружной. Шура думала: «Вот и еще одна ее могилка прибавилась. Будет теперь и к тете Тоне ходить. Царствие ей небесное! Сколько добра сделала! Никто и никогда не делал мне столько добра! А тут — чужой человек!»