Ноль часов - Веллер Михаил

Мознаим же, забравший себе, к неудовольствию кубрика, белобрысую дылду, и надутый, как трехбунчужный паша, заставлял ее пищать детским голосом: «Ой, дяденька, не надо…» и размахивать при этом фундаментальным бюстом.

Самые сильные впечатления, возможно, остались у Иванова-Седьмого. Страдая по ночам бессонницей, он устроился добирать несколько часиков днем, и был разбужен стуком в дверь: его не забыли.

«Эта несчастная молодая женщина была некрасива, но по-своему очень мила. Я угостил ее чаем с печеньем и по-отечески поинтересовался, какая же жизненная трагедия привела ее на стезю порока. Оказалось, что она учится на заочном отделении юридического факультета Московского университета, и не имеет средств для существования и оплаты учебы. Она мечтает стать прокурором и беспощадно карать в первую очередь тех, кто эксплуатирует труд несчастных женщин. Поистине — через тернии к звездам.

(Продумать, следует ли упоминать о том, что она настояла на близости. Если я поддался на это, то прежде всего руководствовался солидарностью с командой и отзывчивостью. Обязательно отметить, что я не мог удержаться от скупых мужских слез.)

Ах ты Катя, моя Катя, толстоморденькая!..» Из прочих последствий праздника любви можно перечислить лишь такие мелочи, как обращения к доктору по поводу вывиха колена, ушиба локтя, потертости на копчике и один случай разрыва уздечки. Проклятая проза.

Пост коитус омниа анимал тристиа эст. Поскольку латынь не входит в программу обучения высших военно-морских училищ, не говоря об учебных отрядах, и лишь доктор, выходя за пределы профессионального «пер ос» и «летальный», способен осмысленно произнести: «Фортуна нон пенис, ин манус нон тенис», то логично будет дать русский перевод этой древней и не всем, хотя и многим, известной поговорки: «После совокупления всякое животное печально».

Матросы отнюдь не были печальны, что свидетельствует в пользу теории о божественном происхождения человека, а отнюдь не от обезьяны. Задумчив и печален был командир, который счел несовместимым со своим достоинством встать на одну доску с распущенной матросней и прибегнуть к скупым и кратким радостям платной любви. Возможно, от этого он и был печален, и истинную причину своей печали пытался замаскировать перед самим собой возвышенными и интеллигентными мыслями: так часто бывает. Но поскольку недельное воздержание сорокалетнего семейного мужчины не идет ни в малейшее сравнение с годовым воздержанием мужчины двадцатилетнего и холостого, у нас есть основания считать печаль Ольховского нелицемерной и не имеющей сексуального происхождения. Повод же к ней явился тяжел и скорбен, как крест на любимой могиле. Вернее даже, поводов было три.

Когда тщательно пересчитали сходящих по трапу девиц, отмечая номера в списке посещения, когда рассчитались с «сопровождающими», когда прозвенели звонки, отдали швартовы и корабль, отвалил от исторического берега, ширя полоску воды меж бортом и мимолетной любовью, вот тогда Ольховский, подытожив некоторые размышления, исподлобья посмотрел на Колчака и хмуро сказал:

— Лучше бы мы этого не делали, Никола.

— Вопрос был обсужден, решен, решение выполнено. Что за нравственные угрызения? У нас и альтернативы-то особенной не было.

— На шлюх плевать. Хотя и они люди. Не в этом дело. Я про деньги.

— Подумаешь. Кинули пару штук. Деньги есть. Пусть пацаны поживут, пока живы… раз приспичило. Ну — не Мулен-Руж. Зато теперь вертятся в охотку.

— Я не про то!

— А про что?

— Можно было вообще не платить.

Веселая искра зигзагом продернула морщины Колчака.

— Замечание, характерное для русского моряка. Отбираешь деньги — она в экстазе. Вот за это нас во многих портах так любят.

— Ты не понял. Принять всех этих сутенеров и охранников на борт, отоварить и скинуть вон. Они же на бедных девках паразитируют, отбирают восемьдесят процентов. А мы бы заплатили половину прямо им. Заметь: справедливость и выгода всегда вместе.

— Это и есть причина твоей печали? Расслабься. После нашего отхода они бы отобрали у баб все. А куда тем деться? Кто-то должен охранять от маньяков, отморозков, конкуренток. Свой рынок.

— Есть и другая причина. Если мы не можем навести справедливость в такой малости — куда ж мы вообще полезли? Что мы тогда можем? Мерещилось-то: идем, значит, — и везде устраиваем порядок по ходу. А на деле-то — все везде само собой утряслось, сложилось, организовалось, хрен перековырнешь. Вот в чем ужас!..

— Предложения? Идти назад?

— Еще бессмысленнее…

— Ясно, — сказал Колчак тем тоном, что когда-то долгими годами был у него наготове для ответа на приказ — вскрыть красный пакет из командирского сейфа и поднимать с палубы в воздух штурмовики с ядерными бомбами на борту. — А как бы ты экипажи на смерть посылал? — спросил он. — А как бы сам шел с кораблем на смерть? Что, гвозди делать не из этих людей? Вот из-за таких мелихлюндий и не было в России Френсиса Дрейка и Наполеона, а был семнадцатый год и девяносто первый.

Тяжелые носогубные складки и змеиный изгиб рта придавали в зыбких сумерках каюты его лицу выражение прямо-таки дьявольское.

Плеснул спирта, плеснул воды, стукнул стаканом:

— Наше дело правое — победа будет за нами! Больше наглости, каперанг!

— Чашу эту мимо пронеси… — произнес Ольховский и выпил, подперся кулаком.

— Устав надо читать, а не Евангелие, товарищ офицер.

— Почему?..

— Душу все равно не спасешь, а дело делать надо.

— Это Пастернак.

— Терпеть не могу Пастернака.

— Что ты имеешь против Пастернака?

— А он как-то всю жизнь очень ловко увиливал от всех несчастий эпохи, только под конец вделся. Что-то тут не так. Я вообще не люблю тех, кто умеет устраиваться.

— Не так уж он устраивался. Хотя один момент был. Это он подарил Цветаевой обвязать чемодан веревку, на которой она потом повесилась.

— Экая самурайская заботливость.

— Я не про то.

— Трудно с тобой, командир. Что тебе ни скажешь — все ты не про то. А про что?

— Вот в этом плаче Иисуса в ночь перед арестом что-то есть, конечно. Знаешь — а плачешь. Плачешь — а идешь.

— Поплакал — и вперед. У него была своя задача, а у тебя — своя. Почитай газеты — не захочешь Пастернака.

— А что захочешь?

— Наставление по совершению государственных переворотов. Кстати о газетах: ты не обратил внимания, чего это они здесь с ятями и твердыми знаками? Местная журналистская мода, или областные правила русского языка?

— Где? Покажи. Действительно… Хм, странно. Изгиляются писаки. Мат, компромат, яти их.

— А н-нет причин для тоски на свете, что ни баба, то помело, — с абсолютной немузыкальностью промурлыкал Колчак: так мог бы мурлыкать проволочный ежик, если чистить им балалайку. — А мы пойдем с тобою в буф-фетик и возьмем вина полкило!.. Ну, еще какая причина для тоски, Петька?

— А еще — уж лучше было бы, что приходят наши ребята в бордель, в кожанах, в маузерах, хлещут шампанское, бьют посуду и окна, палят в потолок, вышвыривают сутенеров, тащат наверх визжащих девок… хоть разгул! размах… хоть на что-то похоже!

— Ха. Пройдет время — они будут уверены, что так все и было!

Моторки тарахтели и взревывали, пляша у борта. На подходах к Калягину северный ветер развел зыбь. Пронесся небольшой шквал, сбривая гребешки волн. Складки плащей скульптурно облипали ссутулившихся людей в лодках.

На одной удерживали вдоль ветра узкий красный транспарант: «Слава морякам легендарного крейсера „Аврора“!»

— Ура! — крикнули снизу озябшими голосами. — Товарищи, спасибо!

— На здоровье, — отвечал мостик. — А за что?

— А за все!

Внизу хотели встречи. Вызванный Ольховский поднялся и подошел к борту, придерживая капюшон и воротясь от брызг.

— Что за депутация?

— Именно депутация, товарищ капитан первого ранга. Просьба есть у населения.

— Что за просьба?

— Погостили бы у нас часок. Помочь бы немного. Это всего вам на час задержки.

— А мы отблагодарим. Свежие продукты, фрукты, пиво — снабдим по высшему классу!

Мокрый леер скользил под рукой. Вихрь хлестнул, вбил в ноздри удушливый бензиновый выхлоп подвесных моторов.

— Пока не нуждаемся, — решил Ольховский. — А насчет братания и просьб — на ходу пожалуйста. Это к нашему судовому комитету. Кто у вас старший?

Мстительно прищурился, приказал вахтенному на палубе:

— Бубнова в мой салон. Скажи — ходоки к нему.

Ходок-депутат, войдя в салон, отвернул голенища рыбацких ботфортов. Стиснул руку Шурке: на ладони твердели узелки маленьких шрамов.

— Понимаете, ребята, замучила крестьян азербайджанская мафия. Продыху от них на рынке нет, а народ-то бедный, а цены повышать приходится, а что делать. И людям не купить, и нам в убыток, и вообще за человека тебя не считают. И нас тоже, рыбаков то есть, прихватили.