Ноль часов - Веллер Михаил

Лакей налил еще раз, и на этот раз Ольховский закусил предусмотрительно ломтиком поджаренного ржаного хлеба, раздавив по нему шарик масла. Фредерике жевал белый тостик с апельсиновым мармеладом.

— Я не касаюсь вашего отношения к присяге, приказу и тому подобного, — сказал он. — Меня, допустим, это совершенно не касается. Но я убедительно прошу вас, слышите — убедительно: не надо хоть здесь, в Москве, стрелять по Ходынскому полю!

Ольховский поперхнулся.

— Но мы не стреляли по Ходынскому полю!

— Увольте меня от расследования. Но откуда взялись на Ходынском поле эти воронки? эти ямы?! Вы понимаете, какие следствия, какие губительные следствия это может иметь для всего царствования нашего монарха? Прибывший на раздачу подарков народ начал в толпе сталкивать друг друга в эти ямы, с чего и произошла катастрофа! Согласен: это была необдуманная затея — бесплатная раздача пряников, не говоря о кружках и платках. Но кому могли прийти в голову ямы?

Он вздохнул, взял прислоненную к ножке стола гитару и печально запел надтреснутым, но не лишенным приятности старческим тенорком: «И пряников, кстати, всегда не хватает на всех». Ольховский вежливо слушал, изображая удовольствие и подобающую задумчивую грусть. Он не любил Окуджаву, хотя предпочитал не сознаваться в этом в компаниях.

— И еще одна просьба, — обратился Фредерике, подумал, легким отмахивающим движением пальцев изобразил сомнение, преодоленное бесшабашной решимостью, и также выпил водки. — У вас есть один матрос на корабле, Гавриил Принцип…

— К сожалению, матрос не лучший, — позволил себе подпустить доверительное сожаление Ольховский. — Но удивлен, что вы осведомлены о такой частности.

— С одной стороны, прямо это меня, опять же, не касается, — кивнул извинительно Фредерике. — С другой стороны, это как нельзя более прямо касается нас всех, мои шер. Видите ли, его мать — сербка по происхождению, и он отчасти считает себя сербом.

— От какой же части? — фривольно пошутил каперанг.

— Шутку вашу нахожу неуместной. Но могу отвечать в вашем настроений: в той части, которая держит оружие!

Ольховский наморщил лоб, вспоминая учебник истории, который в последний раз держал в руках перед Выпускным школьным экзаменом.

— Шлепнет твой мудак Груня натовского эрцгерцога Фердинанда — и пизда рулю! — вскричал Фредерике, отбрасывая скомканную салфетку и с этим жестом словно отбрасывая всю сдержанность и этикет. — А они его берегут, потому что кроме «Порше» он делает тяжелый танк T-VI «Тигр» и штурмовое орудие «Фердинанд»! А это лучшая для своего времени бронетехника в мире! А на Балканах пахнет очередной мировой войной! Это тебе не Швейка читать!

И не будешь ты знать, командир, как жрать рыбу за приличным столом!

Он взял поданную лакеем свежую салфетку и расправил.

— Прошу великодушно простить. Сорвалось.

Пожевали в молчании.

— Так уж запомните мои просьбы, господин капитан первого ранга. А упомянутого матроса вам лучше всего следует сдать в дисциплинарные роты. Там… вопрос с ним решится сам собой. Уверяю вас, это будет высшее человеколюбие.

И только Иванов-Седьмой оставался в полном неведении относительно всего, что творилось кругом. Государственные думы обустройства России гнели его. Он уже видел себя советником нового главы государства и вручал ему свой путеводный труд.

«Я решил, — старательно писал он, — без посредников — коротко и ясно — рассказать, что думаю про нашу сегодняшнюю жизнь и что надо сделать, чтобы она стала лучше.

О наших проблемах. (Сомнения по поводу истории с куртками все еще жгли его и просились к обобщению.)

Для гражданина России важны моральные устои, которые он впервые обретает в семье и которые составляют самый стержень патриотизма. И задача лидера — настроить на общие цели, расставить всех по своим местам, помочь поверить в собственные силы.

Наша первая и самая главная проблема — ослабление воли. Потеря государственной воли и настойчивости в доведении начатых дел. Люди не верят обещаниям власти, а власть все больше теряет лицо. Люди не могут рассчитывать ни на силу закона, ни на справедливость органов власти. Только — на себя. Тогда зачем им такая власть?»

Иванов-Седьмой вспомнил о схватке с бандитами и стал писать:

«Яркий пример такого застарелого зла — преступность. Но стоило нам вступить в прямую схватку с бандитами, разгромить их — и сделан реальный шаг к верховенству права, к диктатуре равного для всех закона.

Но ведь этого нельзя было сделать, сидя в Москве и сочиняя очередные «программы по борьбе с преступностью». Надо было принять вызов на поле противника и именно там его разгромить.

Еще одна большая проблема. Нам сегодня, как воздух, нужна большая инвентаризация страны. Мы очень плохо представляем себе, каким ресурсом сегодня владеем». (Последний тезис восходил к впечатлениям от раздачи танкера с соляркой.)

Он задумался. Избыток проблем настраивал на удручающий лад. Чтобы избежать этого, он по размышлении решил заменить их на слово «приоритеты». В самом этом слове содержалось что-то волевое, показывающее, что проблемы уже решаются.

И с новой строки вывел покрупнее:

«О наших приоритетах.

Наш приоритет — побороть собственную бедность. Надо самим себе однажды сказать: мы — богатая страна бедных людей».

Воспоминание о пенсионерах в Вытегре породило абзац:

«Возвратить им положенный долг — уже не просто социальная, но в полном смысле политическая и нравственная задача».

Бой на рынке лег в основание строк:

«Наш приоритет — защита рынка от незаконного вторжения, как чиновного, так и криминального.

Наш приоритет — это возрождение личного достоинства граждан во имя высокого национального достоинства страны.

Наш приоритет — строить внешнюю политику исходя из национальных интересов собственной страны.

Надо признать верховенство внутренних целей над внешними.

У нового поколения появился великий исторический шанс построить Россию, которую не стыдно передать своим детям».

И завершил свою мысль так:

«Объединив усилия, мы все насущные задачи решим — одну за другой».

Объединение усилий следовало как-то подчеркнуть, обосновать общностью цели, и после мучительных поисков и сомнений она была обозначена так:

«О нашей общей цели.

Если искать лозунг для моей позиции, то он очень простой.

Это достойная жизнь. Как вижу нашу жизнь и я сам, будучи русским человеком».

Желудок сегодня давал себя знать, поэтому Иванов-Седьмой отхлебнул принесенного с завтрака киселя и запил его разведенным порошковым молоком. Он углубился в видения достойной жизни, как видел ее сам, принявшие под влиянием этих напитков какие-то фольклорные образы, когда мысль его была отвлечена тяжелыми шагами по карапасной палубе.

Шаги близились, и звучали так, как могли бы звучать размеренные удары металлического или каменного груза по металлу. Так мог бы шагать Каменный Гость.

Дверь каюты отворилась, и в нее боком, пригнувшись, втиснулся огромный человек, сплошь закованный в железные латы. При рассмотрении это оказались не латы, а сплошное чугунное литье. Местами чугун позеленел от атмосферных окислов и всякой дряни и даже был кое-где засижен буро-белесыми отметками голубей.

— Здрав будь, боярин, — сказал этот человек-статуя, распрямляясь и упершись навершием чугунного шлема в потолок каюты. Голос его не гудел чугуном, как можно было бы ожидать, а прозвучал неожиданно тонко и с заметной простудной гундосостью.

— Здравия желаю, — машинально ответил Иванов-Седьмой, привставая и пятясь, и с недоверием покосился на кисель.

— Слово и дело к тебе государевы, — без предисловий приступил статуе образный гость и потрогал рукой стул. Стул развалился. — Не господская у тебя мебель. Ладно. Постоим.

— Вы… кто? — пробормотал Иванов.

— Я? — немного удивился гость. — Юрий. Князь. Долгая Рука погоняло имею. А ты, стало быть, тот дьяк, что новому князю программу пишет?

Иванов-Седьмой впервые в жизни перекрестился. Князь Юрий посмотрел по углам и также перекрестился на портрет каперанга Егорьева, висевший над книжной полочкой. Шлема он при этом, однако, не снял, и Иванов отметил, что перекрестился он двоеперстием.

— А… откуда вы знаете… про меня? — продышался он.

— Вой морские на лодье твоей сказывали. Однако дело слушай. Мне вот памятник поставили. На восемьсот лет Московы. Как я город заложил. Там, было дело, чудь жила. Но это не в счет.

— Так точно!

— Это не твоего ума дело — точно либо не точно. Князь молвит — стало быть, точно. Еще вперед сказывать станешь — удавлю.

Иванов-Седьмой взглянул на чугунную рукавицу и изъявил согласие и покорность движением век.

— Конь подо мной был. Он и ныне подо мной. Сейчас наверху ждет. С конем неладное вышло.