Лондон, любовь моя - Муркок Майкл

— Но мы не знали, что он был другом Бена.

Дэвид Маммери кинул прощальный взгляд на высокие деревья «Кенсал-райз». Над дубами, ближе к каналу, парили птицы — пустельги, кажется. Подобно лисам и барсукам, они обнаружили, что город для них подходит — кладовая объедков. Его восхищал их инстинкт выживания.

— Ах, черт! — Маммери схватил Момбажи Файша за плечо. — Мы забыли Гектора. Мы не можем оставить его. Это было бы несправедливо.

— Хотите, чтобы я вернулся? — с сомнением в голосе сказал мистер Файша. — Я не уверен, что мы можем взять еще одного пассажира.

Алиса легонько хлопнула по рулю.

— Он влезет рядом со мной. Давай, Момб, захватим его!

Они приезжают из Миддлсекса и Суррея, Кента и Эссекса, Хертфордшира и Беркса. Слетаются сюда из всех этих графств, чтобы украсть радость нашей жизни, отнять у нас работу. Кровопийцы. И закон теперь на их стороне. И правительство на их стороне. История на их стороне. Они никого не боятся. Их враги в изгнании, за Биконсфилдом, Уайкомбом, Челмсфордом.

Прячась от посторонних глаз, Джо Хотон видел, как они развернулись и поехали за Гектором. Он опасался преследования, но не со стороны родственников, а со стороны заботливых друзей покойного вроде Маммери. Он выполнил свой долг перед Беном и чувствовал смертельную усталость. Собирался пойти домой и посидеть над портретом Бена, который позировал ему последние два месяца, но решил, что еще не готов к работе. Он нимало не беспокоился о том, что там, у могилы, выставил себя полным идиотом. При жизни Бена он так и не набрался мужества признаться ему в любви. Похороны были последним шансом.

На перекрестке Харроу-стрит и Ладброук-Гроув Джо Хотон резко повернул на юг, но к тому времени, когда дошел до моста через канал, был еще слишком расстроен, чтобы идти домой. Поэтому он спустился к зеленой скамейке, недавно поставленной у самой воды местными властями. Когда-то давно здесь по тропинке вдоль канала лошади тащили ярко разукрашенные баржи весь долгий путь от Центральных графств Англии до самого сердца Лондона. Их возницы гордились грубостью своего языка — никто другой не мог похвастаться более ужасной бранью, чем «великие кормчие». На плоских баржах привозили уголь для котельных, пока их не перевели на газ. Этим маршрутом все еще можно было попасть в Оксфорд, добраться до Лидса или Ланкастера. Он сел на скамейку, спиной к аккуратному, поросшему травой и усеянному маргаритками берегу, за которым возвышался кирпичный жилой дом — воплощение послевоенной мечты о живописном рае с прекрасными видами и чудесными, залитыми светом домами, в которых можно было жить в достоинстве и безопасности. Крушение этой мечты все еще удивляло его. Было ли оно следствием компромисса? Он вспомнил пение, которое слышал сегодня у часовни. И, как тогда, на его щеках появились слезы, и мысленно он принес свои извинения Дэвиду Маммери за то, что убежал от него. Ведь он совсем не собирался кого-то обидеть или задеть. Теперь он смотрел через канал на неразбериху индустриальных ангаров, жилых домов, бетона, травы и мусора.

«Светил ли сквозь туман и дым нам лик Господний с вышины? И был ли здесь Иерусалим средь темных мельниц Сатаны?»

Он вернул Бена Френча Уильяму Блейку. Перед его глазами всплыла законченная картина, центральным образом которой был Бен. Он дал себе обещание, что никогда не уничтожит этот холст. Он обязательно будет где-нибудь висеть, не важно — в трактире или в музее. И наверное, надо добавить надпись в духе Блейка.

«Где верный меч, копье и щит, где стрелы молний для меня? Пусть туча грозная примчит мне колесницу из огня».

Он встал и зашагал в сторону Уиллсдена. Эта картина восславит все, что он любил. Именно она явит миру то, в чем мир всегда ему отказывал. Она будет актом его искупающей щедрости, его освобождением. Эта картина станет лучшим его творением, и, завершив ее, он раз и навсегда освободится от того жалкого, создания, в которое превратился. Он поднял голову, чтобы посмотреть на большое облако, сверкающее в теплых солнечных лучах. Стихотворение, написанное им в честь Бена, было неважным. Он знал, что у него нет поэтического таланта. Но это его не волновало — впервые в жизни он преодолел свой страх и благодаря этому понял, пусть и с опозданием, чего не хватало его работе. Отныне он перестанет бояться показаться вульгарным, ведь Блейк не боялся. Он будет дерзок. К черту обывателей! Вот чем он был обязан Бену.