Йод - Рубанов Андрей

Я оглядываюсь и опять закуриваю. Кавказская ночь хороша. На северо-востоке слабое оранжевое зарево. Горят чьи-то дома или машины. Небо сразу в нескольких местах расчерчивают вертикальные следы трассирующих пуль. Красные и зеленые огоньки летят, раздвигая звезды, потом гаснут. А звезды не гаснут.

В мутном воздухе пыльного чеченского предгорья было, конечно, растворено много больше опасности, чем восемь лет назад в пропахших кошачьей мочой московских подворотнях, – но это была та же самая опасность. Смертельная. И те же самые навыки требовались, чтоб ее избежать.

Не ходи по ночам. Не ходи в одиночку. Оглядывайся. Обходи стороной подозрительных людей, особенно если их двое и больше. Не рискуй: смельчаки долго не живут. Делай вид, что вооружен, даже если не вооружен. Не раздражай представителей власти, не дерзи и не ругайся, захотят обыскать – дай себя обыскать.

На блокпостах часто раздевают подозрительных молодых мужчин, заставляют снимать рубаху, смотрят, нет ли синяков, рубцов, мозолей и отметин от лямок вещмешков, от прикладов. Я всегда показываю свои плечи и спину спокойно, потому что за всю чеченскую кампанию ни разу не прижал приклада к плечу. Ни разу не выстрелил.

И из своего обреза тогда, в Москве, тоже не стрелял. Только на природе, в тайном овраге, для тренировки. В городе, по живой цели – никогда. Даже в воздух не бабахнул. Слава богу, за два армейских года меня научили, что в комплект к стволу обязательно нужна голова. Мозги. Таким образом, со временем обрез перестал быть мне полезен, поскольку при помощи головы продвигаться по жизни гораздо проще и удобнее, чем при помощи обреза.

В первой половине девяностых в Москве убивали по три тысячи человек в год. За шесть лет, с девяностого по девяносто пятый – больше, чем за всю афганскую кампанию. Конечно, здесь, в Аргуне, я не стал бы говорить с вояками об этом – они бы не поняли, сурово одернули: э, мужик, ты не сравнивай, ты не горел заживо и тушенку со штык-ножа не жрал. Жрал, ребята, жрал. А бывало, и тушенку не жрал; вообще нечего было жрать. Никогда не жрал так плохо и не жил так бедно, как в период московской городской войны. Только, парни, вы гибли благородно, с оружием в руках, зная, что умираете как воины, – а мой товарищ Миронов однажды был избит до полусмерти за то, что не вернул барыге пятьдесят китайских пуховиков. Потом рассказывал: «Лежу, пинают меня, ломают ноги, а я думаю: вот, подохну сейчас – и за что? За пятьдесят китайских пуховиков? Лишь бы мама не узнала...»

Ему приставили ко лбу «вальтер» и велели написать расписку на огромную сумму.

Он не написал, и ему сломали ребра и ключицу.

А другого однажды били по голове железным чайни12 ком, долго били, он все не умирал никак, уже чайник согнулся и сломался, а человек все не умирал, и тогда его

выбросили из окна, с большой высоты, и он наконец умер.

А третьего, моего лучшего друга Юру, умертвили ударом по голове, и потом еще душили, чтоб наверняка; ему было двадцать три года.

И все это происходило не в горах или степях, на окраинах страны, – а в ее столице, в большом городе, среди музеев и театров, в домах с горячей водой, телевизорами и центральным отоплением.

А теперь, стало быть, выходит, что ветераны горячих точек – парни хоть куда, а жертвы бандитских войн – гнилые существа, мужчины второго сорта.

Им давали ордена – нам давали сроки. Они бережно хранят свои фотографии, а я свои выбросил, поскольку однажды их могут в уголовное дело подшить. Я уважаю их боевую славу – кто будет уважать мое бесславие? Или, может быть, я не за то сражался, когда неделями спал в машине, когда рукоятку обреза точил напильничком? Или, может быть, у кого-то появилась иллюзия того, что я сражался за деньги? Погибал за металл?

Нет, не за металл. Я бился за возможность быть собой. Человеком мужского пола.

Робин Гуда не корчил из себя. И кое-что из того, что сделал, мог бы не делать. Но сделал и не жалею.

Время, История, ситуация, обстоятельства заталкивали интеллигентного юношу, бледного начинающего литератора, поэта и музыканта, туда, где ему следовало быть: в опрятную бедность, в редакцию скромной газеты, где можно сидеть, не высовываясь, периодически прерываясь для спорта и домашних хлопот, а вечерами сочинять дерзкую повесть о бледном начинающем литераторе, вынужденном работать в редакции скромной газеты. Но юноша был против. Он сомневался, что можно к штыку приравнять перо. Все-таки штык есть штык, а перо есть перо. Он был очень решителен, этот юноша, он хотел орудовать с двух рук. И штыком, и пером. Юноша очень любил красоту и гармонию, но подсознательно понимал, что за пределами красоты и гармонии есть чтото, чем нельзя пренебрегать.