Йод - Рубанов Андрей

Вхожу в подземелье, втекаю в толпу. На меня никто не смотрит; не на что смотреть. Худой, небритый, усталый, седина в волосах, несвежие джинсы с набитыми карманами, а набитые карманы – это моветон. Идет медленно, под локтем – последний номер только что закрывшегося журнала «Русская жизнь». Лохмат, носат, среднего роста. Колец, татуировок, цепочек, перстней, браслетов и часов нет. То шаркает, то ускоряется. Вот, дал бродяге мятые десять рублей, но бродяга не рад, даже не кивнул, продолжает почесывать струпья. Очень некрасиво: один мужчина, неопрятный и сутулый, дал денег другому, совсем сгнившему. «Нет бы оба умылись, причесались и работать пошли!» – так, наверное, думают фланирующие мимо благоуханные дамы.

Нет, дамы, не пойду я работать, я свое отработал. Рекомендую прекрасное полотно Поля Гогена под названием «Не работай»: там полуголый островитянин сидит подле полуголой, с квадратными азиатскими грудями островитянки, в руке у него дымится самокрутка. Не исключено, что с каннабисом. Гоген вообще давал своим работам остроумные названия, часто на двух языках – родном французском и таитянском.

Кстати, о Гогене, – я вдруг решаю, что для полного счастья мне не хватает именно Гогена, и очень радуюсь посетившей меня идее: сегодня я иду к Гогену! В Пушкинский музей.

Не буду работать. Двадцать лет работал – и что? В су13 хом остатке босый хер. Хорошо, хоть сына поднял. А

бродяг люблю, они вне понятий красивого и безобразного. Я их после тюрьмы полюбил. Там их много, и с ними – вшивыми, грязными – считаются и воры, и авторитеты. Бродяги сидят в основном за кражу еды или – редко – за пьяную поножовщину. Меж своими подерутся, повздорят – опять же из-за еды, или бомж приревнует бомжиху и ножом ей в бок. Так пять тысяч лет назад было, и сейчас так есть. А что дамы морщат носики – это от недомыслия.

Выхожу на «Арбатской», бреду по Гоголевскому бульвару вниз; у монумента классику отдыхают несколько неопрятных хиппарей, бренчат гитаркой, поют «Дом восходящего солнца», но знают, судя по всему, только один куплет, самый простой: «O mother, tell your children...» Говорят, это песня американских арестантов.

Проникаю в музей, нахожу Поля и Винсента, смотрю на их уродливых персонажей. Я теперь без работы, учусь лентяйничать, и посмотреть на работы двух крупнейших мегаломаньков от живописи мне полезно.

Последний раз я был здесь с Мироновым, десять дет назад: едва откинулся из «Матросской Тишины», весь в ожидании чего-то нового и лучшего. Долгожданная свобода на вкус была как груша в сиропе. Тогда мы с Мироновым были пиздец какие контркультурные: возле храма Христа Спасителя вышли на набережную, отыскали спуск к воде, уединились под гранитной стеной, освоили жирный косяк марихуаны – и вперед, в музей. И нам стало хорошо, возле старых голландцев, а у Клода Моне – совсем интересно: там у него в центре висит совершенно психоделическая «Темза в Лондоне», а справа и слева – два «Руанских собора», один – «вечером», второй – «в полдень»; нас накрыло так, что пришлось спуститься в кафе и перекурить. Миронову стало страшно, а у меня начался нервный тик. «Руанские соборы», в сущности, очень страшные полотна. Каково живется человеку, если мир для него всего лишь вихрь из миллионов переливающихся перышек райских птиц?

Вот, нулевые позади, думаю я, садясь на диванчик напротив «Сбора плодов» Гогена, а мне ни разу с тех пор не пришло в голову посетить музей. Не нашел времени за сто двадцать месяцев. Кто виноват, я или нулевые? Пустое, бестолковое десятилетие. Вроде бы работали, зарабатывали, тратили, у каждого дома фотоальбомы толщиной в Малую советскую энциклопедию – «это мы в Крыму, это мы в Египте», – а что сделано? На что потратило общество целых десять полновесных лет? Новые Гогены, Лотреки и Дега незамечены – перечитайте «Учебник рисования», там про это подробно изложено. Моцартов тоже нет в наличии, сплошные Сальери. Впрочем, лучше быть хорошим Сальери, чем плохим Моцартом. Дороги не построены, жилье купить невозможно, и проститутки как стояли по обочинам, так и стоят. В стыде и досаде живем – вот вам главный итог первых десяти лет нового века. Жрать научились, покупать шкафы, дырки сверлить в стенах для художественного развешивания новоприобретенного барахла, еще – развлекаться, нюхать кокаин, многозначительно крутить вентили на газовой трубе, продавать детям пиво, нанимать голландских тренеров; иногда кто-то припоминает, что он рожден не только для того, чтобы жрать, плодиться и развлекаться, а еще для чего-то, только надо вспомнить, а голова с бодуна не работает.