Марта Квест - Лессинг Дорис Мей

Марта лежала, позевывая, в ванне и вдруг спросила себя: «Ну а если будет война? Как она отзовется на ее положении?» Тогда Марта выучится на медицинскую сестру и пойдет добровольцем в экспедиционные войска — при мысли об этом кровь быстрее побежала у нее по жилам: она уже видела себя в окопах, героиней, совершающей подвиги — вот она наклоняется над раненым, лежащим на изрытой воронками «ничьей земле»… — и сердце ее дрогнуло от поэтического восторга. Она будет… Тут Марта выскочила из ванны и с отвращением подумала: «И я тоже». Она не только была в ярости на себя — она недоумевала. Ослепительные видения героических подвигов и роковых смертей обладали такой силой, что она с большим трудом оторвалась от них. Но все-таки заставила себя оторваться и, пошатываясь, вышла из ванной комнаты, твердя, что ничего тут нет удивительного: она устала — ведь она не спала всю ночь. На веранде Марта увидела миссис Ганн в выцветшей розовой ночной сорочке, еле прикрывавшей большие, отвисшие груди. Рыжие волосы ее были не причесаны, глаза покраснели.

— Ну как, дорогая? — с любопытством спросила она, сразу проснувшись при виде Марты. — Хорошо провели время?

Марта не сразу поняла, о чем ее спрашивают, и лишь через несколько секунд весело ответила:

— О да, чудесно, благодарю вас.

Миссис Ганн с завистью кивнула.

— Правильно, дорогая, надо веселиться, пока вы молоды.

Марта рассмеялась, словно пожелание миссис Ганн ободрило ее.

— Я и сегодня вечером иду в гости, — сказала она таким тоном, точно не знала, как дождаться вечера.

В городе, где поселилась Марта, любили праздники. Каждый год с наступлением декабря работа в конторах заметно стихала. Молодой мистер Робинсон, например, начинал свой день с веселого завтрака в компании друзей и забегал в контору в четыре часа дня всего на минутку, чтобы подписать необходимые письма. Мистер Коэн объявил, что каждая девушка имеет право на три свободных утра (в порядке очередности, конечно), чтобы купить все необходимое к Рождеству. Чарли без конца бегал на почту, таская полные мешки открыток с рождественскими поздравлениями. А в этот, 1938 год весь город был охвачен предпраздничной лихорадкой, походившей прямо-таки на исступление. Каждый вечер устраивались балы — иногда по три-четыре сразу: и у Макграта, и в Спортивном клубе. А «Король клубов» — единственный в городе ночной клуб — был открыт не два раза в неделю, как обычно, а каждую ночь.

Да и в самом Спортивном клубе появились новые опасные веяния. Произошел инцидент, который показался бы невероятным всего месяц-два назад. Двое «волков» публично подрались из-за девушки, только что приехавшей в город, — Марни ван Ренсберг. Возмущенный, перепуганный Бинки тщетно взывал к их благоразумию, ругался — все было напрасно. Молодежь, посещавшая клуб, увидела то, чего еще никогда не бывало: мало того что два «волка» не разговаривали друг с другом — они в сопровождении целого хвоста приятелей только и делали, что выясняли, кто прав, а кто виноват — не только у стойки бара, но даже на митингах, созывавшихся на теннисных кортах и площадках для хоккея. И самое удивительное, что зрители ничуть не возмущались. Столь сильным было это новое веяние, это стремление к расколу и своеволию, что всем показалось вполне естественным и нормальным, когда целых три пары вдруг одновременно поженились, а молодые люди устраивали драки, да такие азартные, что Бинки даже расцарапали щеку, когда он пытался разнять дерущихся.

Тем временем в клубе появились большие плакаты с надписями: «Рождество 1938 года приближается — веселитесь!», «Лихо вступим в новый год!», «Поддадим жару!».

Бал, на котором присутствовала Марта, был последним, где Бинки подал сигнал к разгулу, — разгула и так было предостаточно. В атмосфере клуба чувствовалось небывалое брожение. Те оргии, которые в течение многих лет насаждал по субботам Бинки, казались чем-то бледным и худосочным в сравнении с возбуждением, какое читалось на каждом лице. И хотя здесь по-прежнему действовал неписаный закон — только едва ли ему суждено было продержаться долго, — запрещавший разговоры о политике на священной территории клуба, как-то вечером в наступившем молчании одна девушка заметила мечтательным голосом, словно это ей только сейчас пришло в голову: «Да-а, а ведь это, может быть, наше последнее Рождество, то есть я хочу сказать…» Она покраснела и обвела виноватым взглядом присутствующих. Бинки поспешно отчитал ее за то, что она нарушает традиции клуба, но больше никто не сказал ни слова — все призадумались, а встретив чей-нибудь взгляд, спешили отвести глаза. На лицах — пусть бессознательно — появилось новое выражение: в иные минуты серьезное и сосредоточенное, точно молодые люди прислушивались к отдаленному зову трубы. И взгляд их проникал в самую душу, как бы предупреждая о надвигающихся событиях. Заметив это, Бинки кричал оркестрантам, которые уже принимались укладывать в чехлы свои инструменты: «Ну-ка, встряхните их немножко, пусть еще потанцуют». Оркестранты, как правило, повиновались. И если раньше, когда танцы продолжались до двух часов ночи, они, получив такое указание в два часа, мягко, но решительно покачали бы головой и отправились по домам, теперь они играли и до половины третьего и даже до трех. А потом молодежь ехала в «Король клубов». Казалось, сон уже никому не был нужен. Ночь за ночью молодежь веселилась до зари, потом, как обычно, все шли на работу, а в пять часов вечера снова встречались. В этом городке, где не знали счета времени, где, точно в сказке, год проходил за годом без всяких перемен, вдруг подул ураганный ветер, возникло ощущение необходимости, давления извне.

И на протяжении всей этой исполненной лихорадочного возбуждения поры Стелла и Эндрю, Донаван и Рут, Марта и Пэрри продолжали встречаться и появлялись всюду вместе: их свел случай, а теперь какая-то инерция мешала им расстаться. Они дружили, они нравились друг другу, и чувство мягкой тоски делало каждую их встречу столь яркой, как будто их ждала потом разлука. Они собирались на квартире у Мэтьюзов сразу после работы и пили, танцевали или болтали до утра, когда усталость валила их с ног; тогда они, точно дрова, падали куда попало и засыпали на полу, на стульях и даже лежа поперек большой двуспальной кровати — они спали на ней втроем и вчетвером, не ощущая разницы полов, или, вернее, ощущая ее столь остро, что ни один из шестерки не осмеливался сделать лишнее движение в ту или другую сторону. На протяжении этих трех недель Марта, случалось, ехала на танцы, чувствуя на своих плечах руку Донавана, а на обратном пути покоилась в не менее нежных объятиях Пэрри. Она могла полвечера протанцевать с Эндрю, прильнув к нему с томной нежностью, а в это время Стелла на другом конце комнаты кружилась, прижавшись щекою к щеке Донавана; она могла прийти после работы к Мэтьюзам и броситься на диван, чтобы поспать часок, а проснувшись, обнаружить подле себя одного из трех мужчин — стоило ей пошевельнуться, как ее компаньон вскакивал и с готовностью приносил ей и себе по стакану бренди. Так оно и шло, и им казалось, что такая дружба — точно в сказке, а такое доброжелательство и внимательное, участливое отношение друг к другу едва ли могли еще где-либо существовать — чудо, да и только. И тем не менее в один прекрасный день все рухнуло.

Произошло это в Спортивном клубе на танцах под Рождество. Оркестр играл до трех часов ночи; когда музыка смолкла, Стелла с Донаваном оказались как раз возле эстрады. Они спели «Боже, спаси короля», держась за руки, а затем Стелла, испугавшись, что вечер может на этом кончиться, наклонилась к одному из оркестрантов и сказала:

— Присоединяйтесь к нам, Долли, и тащите с собой вашу девушку, если она у вас есть.

Он благодарно улыбнулся и жестом дал понять, что придет, как только уложит скрипку.

Марта, танцевавшая с Эндрю, взяла под руку Стеллу, а Эндрю подхватил под руку Рут, танцевавшую с Пэрри, и все шестеро, выстроившись в ряд и притопывая, медленно двинулись через зал к своему столику.

— Зачем вы пригласили этого проклятого… я хочу сказать, зачем вы предложили ему присоединиться к нам? — пробурчал Донаван.

Марта даже вздрогнула от неожиданности: давно она не слышала у него такого тона.

Но если в голосе Донавана чувствовалось недовольство, то в ответе Стеллы звучало явное желание уколоть его.

— Вы хотели сказать: этого проклятого еврея, да?

— Еврей он или нет — это безразлично, — заметил Донаван, но с такой неохотой, что в глазах Стеллы появился жесткий блеск и она выдернула у него свою руку. — Он мне противен. Адольф Кинг — а еще делает вид, что он не еврей.

— Эй вы там, — шутливо, но настороженно окликнул их Эндрю. — Что там у вас происходит?

Он выпустил руку Марты и, встав между своей женой и Донаваном, начал подтрунивать над обоими, в надежде положить конец ссоре. Тут они подошли к столику. Все шестеро так привыкли к тому, что в их компании царят мир и согласие, не нарушавшиеся не только словом, но даже неприязненным молчанием, что сейчас растерялись и с опаской ждали появления за их столом Адольфа Кинга, которому, видимо, суждено было сеять смуту.