Марта Квест - Лессинг Дорис Мей

Марта отвернулась от окна: в комнате Эндрю угощал всех коктейлями. Казалось, куда ни зайди, всюду тебя ждут крепкие напитки. «Интересно, чем люди занимались бы, если бы по какой-то ужасной, непредвиденной причине им в гостях не предложили бы выпить?» — подумала Марта. Но критическое умонастроение длилось у нее не дольше, чем впечатления от ночи, которой она только что любовалась, — скоро Марта уже была всецело занята тем, что происходило в маленькой гостиной Мэтыозов: она взяла стакан с бренди и вся обратилась в слух.

Здесь главную роль играли не Донаван, не Рут и не она сама, а Стелла. Молодая женщина сидела на ручке кресла и оживленно болтала, обводя взглядом своих темных горящих глаз лица слушателей, словно этот взгляд обладал магической силой удерживать их внимание. Она рассказывала, как отец Эндрю запретил ему жениться на еврейке, как они тайно поженились и жили, так сказать, без благословения государства и церкви, пока старик не явился и не стал умолять их пожениться по всем правилам, — такого позора его почтенная шотландская душа не могла больше вынести. Они сказали ему, что уже давно женаты как полагается, угостили стаканом виски и пригласили отобедать. Все слушали Стеллу с вниманием и интересом, не потому, что история, которую она рассказывала, была так уж занимательна, — занимательно было то, как Стелла выставляла напоказ себя и своего мужа. Она сидела в красивой позе на ручке кресла, яркое шелковое платье облегало ее стройное изящное тело, и казалось, оно каждому что-то говорит на языке, понятном ему одному. Жизнь била ключом под этой золотистой кожей — от пальчиков на ногах, просвечивавших сквозь тонкие шелковые чулки (она сбросила туфли), до гладких темных волос, уложенных в сложную с виду прическу, какую, должно быть, носила ее бабушка: на самом же деле они были просто расчесаны на прямой пробор и собраны сзади в узел. Лицо ее сияло от возбуждения, а полные загорелые руки отчаянно жестикулировали — лишь на мгновение они безжизненно повисли, когда она описывала, как упал в обморок ее зять, и голос ее зазвучал мягко, с притворной скромностью.

— Теперь у нас все в порядке, — закончила она. — Все мучения позади. Нехорошо, когда сын ссорится с отцом.

Наступило короткое молчание; все удивленно смотрели на красивое, продолговатое лицо мадонны.

— Как же, очень тебя это тревожит! — бросил Эндрю и иронически усмехнулся.

Но Стелла знала, что эта резкость напускная, а вовсе не признак разлада между ними. Она рассмеялась, окинула обольстительным взглядом присутствующих, ее выжидательная поза словно говорила: «Ну вот, я свою роль сыграла — роль молодой женщины, только что вышедшей замуж. Теперь ваш черед». Она сидела молча и пила, предоставляя любому из гостей подхватить факел беседы. Но никто этого не сделал. Тогда она продолжала: теперь, когда она официально замужем, ей пришлось уйти с работы — фирма, где она работала, не держит замужних женщин, — так что живут они с Эндрю очень, очень скромно. (Тут она издала глубокий вздох.) Даже мебель пришлось бы взять напрокат, если бы отец Эндрю не преподнес им обстановку в качестве запоздалого свадебного подарка. Право же, им жилось так плохо (она посмотрела долгим, томным взглядом на обветренное, открытое лицо своего мужа), что даже спать приходилось чуть ли не на полу. Впрочем, она готова спать где угодно — лишь бы рядом с избранником своего сердца… Тут Эндрю снова иронически хмыкнул, и она на секунду умолкла, улыбнулась, сделала глоток вина и с удовольствием оглядела свои вытянутые ноги в тонких чулках — а ноги у нее были маленькие и красивые. Потом принялась жаловаться на то, что в этом доме ужасно жить: соседям, видите ли, не нравится, что у них бывают гости, и эти противные людишки возмущаются.

Но разве гости когда-нибудь расходятся до зари! А здесь все так рано ложатся спать… — Тут она секунду помедлила, прежде чем перевести разговор на более скользкую тему, — нет, в самом деле, получается так, что они с Энди вынуждены заниматься любовью днем или только по субботам, а все из-за соседей…

Гости с облегчением рассмеялись: теперь слова ее как бы слились с тем, о чем говорило ее тело — говорило всем, мужчинам и женщинам. А Эндрю проворчал, что она мерзкая потаскушка и противная лгунья: да разве она когда-нибудь удовольствуется любовью раз в неделю? Стелла звонко расхохоталась и заявила, что он лицемер.

Марта, постепенно втягиваясь в эту новую для нее атмосферу жизни молодой супружеской четы, исполненную своих вольностей и запретов, поняла (хоть и не без труда, поскольку до сих пор ей не приходилось с этим сталкиваться), что недовольный, надутый вид Эндрю, его сердитые реплики — все это просто-напросто игра, а если не игра, так нарочитое выставление напоказ своих чувств, ибо он не только разрешал жене откровенничать, но и сам содействовал ей в этом. Это опрокидывало все представления Марты о том, что можно и чего нельзя, и она исподтишка неотступно следила за Стеллой: неужели ей действительно нравится обнажать свои чувства вот так, при всех? Марта вспоминала, с каким трудом она сдерживала раздражение, когда Донаван выставлял ее напоказ.

Все это время Донаван был необычно молчалив. Развалившись в кресле, он с восхищением слушал болтовню Стеллы и посмеивался. Рут осторожно улыбалась, мигая красноватыми веками, прикрывавшими ее колючие глазки. Пэрри сидел выпрямившись на низеньком стуле, который, казалось, вот-вот развалится под тяжестью его большого тела, и слушал без тени улыбки — только время от времени, когда слова Стеллы вызывали у него внезапный и неудержимый взрыв смеха, он откидывал голову и залпом выпивал полстакана бренди.

Наконец тема любви перестала щекотать нервы гостей, и Стелла, напустив на себя серьезность, заговорила с Донаваном. Они были, как видно, большие друзья: они знали друг о друге решительно все, хотя и не виделись целых полгода — с тех пор, как в последний раз были вместе на какой-то вечеринке. Так же просто, по-дружески, вел себя с Мартой Эндрю, и ей скоро стало казаться, что они старые-престарые друзья. Оттаял и Пэрри: когда очередь дошла до него и Стелла решила завербовать его в число своих друзей, он повернулся к ней всем своим большим телом, так что хрупкий стульчик затрещал под ним, и, поощряемый веселым дружеским взглядом молодой женщины, наконец разговорился. Правда, чувствовал он себя скованно, ему здесь не очень нравилось, но он все-таки не противился, когда Стелла взяла его за руку. Неторопливо и деловито, словно не замечая ее обнаженных сверкающих плеч и маленькой белой ручки, он заговорил о финансовых делах Спортивного клуба, а затем стал внимательно слушать ее рассказы о Гонконге, где она выросла.

Было уже поздно, к тому же стало холодно; из медленно проползавших по небу разорванных облаков, которые вдруг на миг озаряла луна, шел дождь. Стелла поймала себя на зевке, но тут же заявила, что никто не ложится спать на пустой желудок, а она просто умирает с голоду. Они быстро спустились вниз в большом лифте, пробежали под дождем к машинам и покатили в закусочную, где можно было получить горячие сосиски. Город спал под мелким холодным дождем и казался вымершим, но в закусочной было шумно, точно в цыганском таборе. Вдоль тротуара одного из переулочков ночь за ночью до самой зари горел свет в маленьких комнатках на колесах, освещенных висячими керосиновыми лампами. Здесь можно было получить блюда на любой вкус: мясо и рыбу, поджаренные на рашпере, пирожки с яйцами, ветчину, колбасу, кружку горячего жиденького кофе или очень крепкого чая; вдоль стен стояли полки, уставленные банками с консервами, которые могли быть открыты по вашему желанию. Марта частенько заходила сюда с Донаваном после кино.

Стелле не хотелось вылезать из машины и толкаться у стоек. На нее нашло лирическое настроение. Она прислонилась хорошенькой головкой к плечу мужа и, казалось, уже забыла о своем голоде: она так ничего и не съела. Вообще никому особенно не хотелось есть. Но не хотелось и двигаться, куда-то ехать, ложиться спать; вокруг стояли машины с людьми, впавшими в такую же апатию. Было четыре часа утра — еще не день и уже не ночь; свет в фургонах поблек; чернокожие официанты стояли, позевывая, возле подносов или у печек, а добрая половина городской молодежи все еще ела и пила, поглядывая на небо в ожидании первой алой полоски зари — тогда можно будет поехать домой и лечь спать, а потом рассказывать, что прокуролесил всю ночь. Но небо было сумрачное. Луна показалась ненадолго из-за насыщенных влагою темных туч — маленькая, холодная, яркая — и тут же скрылась, на этот раз окончательно. Дождь лил не переставая, вокруг фонарей стоял светящийся желтый туман. Марта зевнула — над нею стали смеяться, упрекать за то, что она раскисла; мужчины заказали еще пирожков и кофе. Наконец по улицам пополз сырой серый рассвет, дома потемнели, их очертания стали резче, и слабый тусклый отблеск на небе оповестил о восходе солнца — там, за облаками, наверно, разгорался ярко-розовый золотистый свет, здесь же было лишь жалкое подобие воображаемого великолепия. Зато теперь можно разойтись по домам.