В туманном зеркале - Саган Франсуаза

С такими мыслями Сибилла ехала домой в автомобиле Муны Фогель, пахнущем кожей и розовым деревом. Новая их знакомая была очень озадачена отсутствием у них машины: «Не представляю себе, как вы обходитесь», – и настояла на том, чтобы самой отвезти Сибиллу. Погрозив мужчинам пальчиком в лайковой перчатке, она прибавила: «У нас будет женский разговор», – и уселась в машину, оставив Франсуа и Бертомьё на тротуаре, причем с одинаково утомленными лицами.

– Бульвар Монпарнас, – обратилась Муна к шоферу, потом с удовольствием откинулась на мягкую подушку и задумчиво повторила: – Бульвар Монпарнас… именно там я когда-то веселилась, да, да, я прекрасно помню!

И она удовлетворенно вздохнула, покивав головой, то ли вспоминая добром давнее веселье, то ли одобряя собственную памятливость. Каждое свое слово Муна непременно подкрепляла жестом, что выглядело некоторым чудачеством.

– Мне кажется, что теперь никто не умеет устраивать праздников… Молодежь разучилась веселиться, – продолжала опечаленно Муна Фогель. – Безработица! СПИД! Бедняжки… не захочешь и молодости в наше время…

– А я хочу, и иногда даже очень! – откликнулась Сибилла.

Ее искренность так поразила Муну, что она умолкла.

– Конечно, мы горюем о собственной молодости, – продолжала Сибилла, – но чтобы не показаться завистниками, говорим, что теперешней молодежи и не позавидуешь. Но если есть проблема, стоит ли ее упрощать?

– Правы! Вы совершенно правы! (Чего в Муне не было, так это упрямства.) Как-то моя старинная подруга сказала: «Возраст? Я в возрасте моих сосудов». И я ей так посочувствовала… Но, наверное, – прибавила она, задумчиво покачивая головой, – лучше не сообщать этого людям, которые… которые хорошо вас знают… вас и ваш возраст…

Сибилла рассмеялась; после того, как рассеялось ее раздражение против миллионерши, которая в последний момент пожадничала и не дала ни франка на их с Франсуа постановку, что означало для них новые и трудные поиски денег в ближайшем будущем, Муна стала ей даже симпатична. Париж еще не закалил в своей огненной печи беленькую фигурку, слепленную по образцу какого-то давнего фильма.

– Жаль, что вы не будете работать с нами, – сказала Сибилла, скорее все-таки из любезности, чем из искреннего сожаления: она не верила в удачу осторожных в щедрости. И удивилась неожиданному воодушевлению своей спутницы.

– А знаете, Сибилла? Вы позволите называть вас Сибиллой? Вот только с одним «л» или с двумя? Впрочем, какая разница… В общем, дело в том, Сибилла, что… Ведь несчастный юный чех именно вам оставил авторские права, не так ли? Так вот, кроме режиссуры, кроме актерской игры, можно поработать над пьесой и по-другому, и эту работу… да, ее можно обсудить. Поговорите еще с Бертомьё, он лучше все объяснит. У себя в Дортмунде я совсем разучилась вести деловые разговоры, да и думать тоже. Посоветуйтесь еще с Франсуа. Именно! Так будет еще лучше. Франсуа поймет, что я имею в виду! Да! Да! Да! Публика ходит на имена, дорогая Сибилла, или для того, чтобы повеселиться. Вот-вот, поговорите с Франсуа, – закончила она детским, доверчивым голоском, все сильнее и сильнее хлопая Сибиллу по руке, словно та уже готова была упасть в обморок.

Шофер открыл дверцу. Приехали. Сбитая с толку Сибилла пробормотала несколько раз «спасибо» Муне, а та с восхищенной улыбкой посылала ей через стекло воздушные поцелуи до тех пор, пока машина не скрылась из виду.

Дом Сибиллы и Франсуа находился примерно посредине бульвара Монпарнас, во дворе, позади выходившего на улицу здания. Нужно было войти в арку, а за аркой на общипанном лужке дремали, будто случайно залетев туда, два деревенских домика: первый – пустой и заколоченный, а за ним второй – Франсуа и Сибиллы. В год их встречи, когда Франсуа только снял его, он казался им слишком большим, и чуть позже, когда они уже его купили, тоже. Сначала в нем была одна только комната, и размещалась она вокруг постели, одна-единственная комната, где любовь сплавляла воедино ожидание и спешку, страсть, нечистую совесть и наслаждение, большая комната с наглухо закрытыми ставнями и окруженная другими, нежилыми комнатами без значения и назначения.

По мере того как они потихоньку стали высвобождаться из взаимного плена, для того, чтобы начать жить вместе и любить друг друга всерьез, ставни стали отворяться все шире, а потом им понадобились и другие комнаты, – они разместили в них чемоданы, одежду, ванную, кухню и, наконец, пишущие машинки. Теперь у них были даже комнаты для «других», где диванчик в один миг превращался в кровать. И все же спальня, где началась их любовь, где полыхали первые пожары, так и осталась для них «домом». Стоило им услышать: «У нас дома», как каждый из них, сам того не желая, оказывался в полутьме на старом матрасе, низком, без спинки, возле которого стояла табуретка с комом сброшенной в спешке одежды.