Географ глобус пропил - Иванов Алексей Викторович

— А вы все тоже!.. — распаляется Люськиным фырканьем Борман. — Сами меня командиром выбрали, так хрена ли Градусу в гудок глядите? «Поплыли дальше, найдем получше!..» Вот и плывем! Ищем!

Промерзший, продрогший Градусов стучит зубами и не отвечает.

По берегам ни зги не видно. Что там — поляна? круча? косогор? Сплошная черная масса, глухо гудящая в ночи. Мы плывем, плывем, плывем...

— Вроде дом впереди... — неуверенно говорит зоркий Чебыкин.

— Может, деревня Межень? — робко предполагает Тютин.

— Слишком рано, — говорю я. — Перед Меженью Долгановский порог, а мы его не проплывали. Наверное, это нежилая деревня Рассоха, как на карте написано. Я думал, что там ничего нет, как в Урёме, а оказывается, еще дома стоят...

— Не дома, а один дом, — поправляет Чебыкин.

Вскоре я различаю безглазое, смутно белеющее строение.

— Причаливаем, — солидно распоряжается Борман.

На отлогом берегу, террасами уходящем от реки, мы быстро разбиваем лагерь. Кроме этого белого дома, в деревне Рассоха не видно ничего — ни других домов, ни дорог, ни столбов, ни тем более огней. Мы как попало разбрасываем вещи, второпях ставим палатку. Чебыкин приволакивает ворох досок и разжигает костер.

— Тютин, иди еще дров нарви, — говорит Чебыкин, вешая котлы. — Там по берегу досок до фига валяется.

— Я боюсь один в темноту, — хнычет Тютин.

— Сейчас как дам в репу, — предупреждает Чебыкин.

Тютин, вздыхая, уходит. Все толпятся у огня. Из тьмы появляется трясущийся от озноба Градусов с двумя большими бревнами.

— Больной таскает, а здоровые, блин, стоят как пни, — ворчит он, бросая бревна перед костром и усаживаясь. Все тоже садятся.

— Ты простыл, да? — участливо спрашивает Градусова Люська. — Дай, я рядом с тобой сяду...

— А нет, не простыл, изжарился под дождем! — злобствует Градусов.

Люська заботливо кладет ладонь ему на лоб.

— Горячий! — с ужасом говорит она. — Таблетку надо!

Градусов с грохотом шмыгает носом. Маша идет за таблеткой.

— Ты же утром искупался, — сюсюкает с Градусовым Люська. — Зачем же в грозу под тент не залез?

Градусов молчит — скорбно и гордо.

— У тебя одежда сухая есть? — допытывается Люська, щупая его плечи и коленки. — Дать тебе мой свитер?

— Вот такой, да? — Градусов двумя щепотями оттягивает грудь на своей тельняшке. — Не надо!

Борман, видя все это, мрачнеет на глазах.

— А-а, давайте водки выпьем! — отчаянно предлагает он.

Никто не отказывается. Борман угрюмо глядит в костер.

— Ну и хрен с вами со всеми! — вдруг в отчаянии говорит он, швыряет тарелку, которую приготовил под суп, и уходит в палатку.

— Люська, ты — переходящее красное знамя, — говорю я.

— Где? — удивляется Люська.

Маша и Овечкин усмехаются. Градусов скрежещет зубами.

— Географ, я тебя задушу ночью, — предупреждает он. — Н-на фиг!

На старых досках суп сварился необыкновенно быстро. Чебыкин разлил всем по тарелкам, Тютину — в тарелку Бормана, а котел сразу залил водой и повесил греться, чтобы отмыть.

Пьем чай. На заварку не поскупились. Чай ядреный, духовитый.

— Маш, может, пойдем спать? — после чая тихо зовет Овечкин.

— Иди, — пожимает плечами Маша. — А я еще останусь. Хочу побыть у костра. Сегодня ведь последняя ночь...

Овечкин, как и Борман, угрюмо молчит, а потом встает и уходит. Сегодня у нас палатка — приют обиженных.

Последняя ночь... Зря Маша произнесла эти слова. Как приговор огласила.

Отцы ничего не говорят, дуют в горячие кружки. В темноте раздается деревянное бренчание. Появляется Тютин, притащивший кучу досок. Он вываливает их в костер и гнусавит:

— Уже жрете, да?.. А я чуть не помер, такая страхотища!.. Да-а, вам смешно. — Он наливает себе суп и берет хлеб. — Даже суп остыл, пока я там шароперился, — ноет он, орудуя ложкой. — И не солено ни фига... Чеба, ты же орал, что густо будет, а у меня всего одна лапшинка и жира только две звезды...

— Бивень, — посмотрев в тютинскую тарелку, говорит Чебыкин, — это не суп. Это я воду из реки набрал котел мыть.

Все невесело смеются.

Просто так сидим, молчим. Ветер треплет лоскутья костра. Кругом тишина и темнота. Не видно ни Ледя ной, ни берегов — ничего. Только в небе на месте луны светятся зеленые облачные кружева.

— Ладно, спать пора, — вставая, мрачно говорит Градусов и по-хозяйски распоряжается: — Митрофанова, пошли.

А вслед за ними потихоньку утягиваются и Демон, Тютин, Чебыкин.

Мы остаемся с Машей вдвоем. Мы сидим и молчим. Последняя ночь... Все позади. Я ничего не успел. Я проиграл. И на бога не надеялся, и сам плошал. Я пропил, провеселился, отпугнул свое счастье. Но это было прекрасно, хоть я и не успел. Те несколько минут вдвоем у костра, что нам остаются, ничего не решат. Поэтому я не хочу ни обнимать, ни целовать Машу, ни разговаривать с ней. Просто посидеть молча и разойтись насовсем. Больше-то ведь ничего уже не будет. Кто сказал, что я неудачник? Мне выпала главная удача в жизни. Я могу быть счастлив, когда мне горько.

— Эх, Виктор Сергеевич... — говорит Маша. — Так хорошо просто сидеть с вами, просто смотреть на огонь... Так бы с самого начала, каждый вечер... — В голосе Маши тоска. — А вы всегда пьяный, орете, гадости говорите, глупости всякие делаете, с пацанами паясничаете, анекдоты рассказываете... Вам надо держать себя в руках, быть нормальным человеком... Всем же от этого лучше — и вам, и окружающим...

Маша не добавляет «и мне».

А я вдруг вспоминаю однажды прозвучавшую тютинскую фразу.

— Маша, — устало отвечаю я, — я старше тебя. Я больше перетерпел. Я опытнее. В конце концов, я твой учитель. Но ведь я не учу тебя жить...

Маша встает и молча уходит в палатку.

Я остаюсь у костра один.

Отцы уже завтракают. Меня разбудили последним. Я иду к реке, присаживаюсь на истоптанной бровке и умываюсь жгучей, каленой водой. Словно невидимый нож срезает омертвевшую кожу на душе. Я всей душой ощущаю простор, волю, холод. Боже, как хорошо — выспался, не с похмелья, и погода моя любимая: хмурая, облачная, ветреная. Ветер сразу вздувает рубашку, оборачиваясь по ребрам холодным полотенцем. Воздуха — океан. Пространства — не вздохнуть. Широкая и темная полоса Ледяной мощно утекает вдаль. Облака бегут сплошной отарой — мутно-белые, шевелящиеся, беспокойные.

Моя миска полна каши. Но я, усевшись у костра, сначала закуриваю. Градусов отклоняется от огромной головни, которую я вытянул из углей, чтобы зажечь сигарету.

— Ты бы еще бревно взял, бивень!.. — орет он.

— Отжимайся, блаженно советую я, тихо млея от первой затяжки. В голове становится облачно и пасмурно, словно тают недоснившиеся сны.

— Географ, сегодня у нас, значит, Долгановский порог, а потом из деревни Межень мы уезжаем домой, да? — спрашивает Борман.

— Наконец-то домой... — вздыхает Тютин.

— Охота, что ли? — удивляется Чебыкин. — Я бы еще год плыл!

— Дак плыви, — разрешает Тютин, осмелев от близости возвращения.

— Надо еще деревню заценить, — говорит Чебыкин. — Странная она какая-то...

Я оглядываю берег, густо заросший ивняком и березками. По берегу то здесь, то там высятся кирпичные развалины. Именно и странно, что кирпичные. Заброшенная Рассоха совсем не похожа на заброшенный Урём. Там — плешь с бревнами, тут — заросли с руинами. А в принципе, конечно, одно и то же.

— Надо сходить, — поддерживает Чебыкина Тютин. — Вдруг там клад?

— О господи, — говорит Маша, прикрывая глаза ладошкой.

После завтрака мы дружно отправляемся в деревню. Мы через кусты на склоне ломимся к ближайшему зданию. В зарослях неожиданно обнаруживается ровная, как по линейке, полоса бурьяна. Мы топаем дальше по ней. Вдруг Тютин визжит и кувыркается на землю.

— Ну что там, Жертва? — раздраженно орет Градусов.

— На гвоздь наступил!.. — жалуется Тютин и поднимает ногу.

Однако никакого гвоздя в его подошве нет. От сапога тянется жесткая толстая нить. Мы подходим ближе и глядим в изумлении. Чебыкин присаживается на корточки и выдергивает из резины длинную ржавую жилу колючей проволоки.

— Да она ж тут везде!.. — пристально вглядываясь в бурьян под ногами, говорит Борман. Мы тоже смотрим на землю. Среди бурой листвы и гнилых стеблей репейника ползут, извиваясь, рыжие шипастые железные нитки. Демон присвистывает.

— Да это ж не деревня, а зона! — тихо говорит Овечкин.

Люська вскрикивает и зажимает рот ладонью.

И вправду: мы — в брошенном лагере. И от этого мир словно нахмуривается. Облака бегут — словно хотят побыстрее уйти от этого места. Река не течет — неудержимо утекает отсюда. Солнце заслонило лицо локтем. Даже утес, выдвинувшийся из дальней горы, словно прикрылся плечом. Эта земля зачумлена.

— Да ладно! — злобно говорит Градусов. — Чего тут охать!