Полукровка - Чижова Елена

Судя по датам, выведенным на папиросных листках, дед прервал свои записи незадолго до взятия Берлина. Вероятнее всего, именно тогда, дожидаясь возвращения сына, он заложил их в рабочие бумаги и забыл. А как иначе можно объяснить, что эти листки сохранились?

И все-таки они сохранились, и Юлий находил в этом особый смысл.

Теперь он решил действовать самостоятельно, используя подручные средства, точнее говоря, языки: немецкий и русский. Выкраивая время от переводов, ездил в Публичную библиотеку, где просиживал вечерами, пытаясь реанимировать дедовы голодные прозрения. Свою задачу Юлий видел в том, чтобы дать теоретическое обоснование дедовым догадкам. Хотел найти доказательства тому, что если прямые, условно называемые фашизмом и коммунизмом, пересекаются, точкой их пересечения становится антисемитизм.

Постепенно он приходил к осознанию: внутренняя политика СССР – в ее отношении к евреям – уже прошла существенную часть этого пути. Юлий думал о том, что нет больше ни религии, ни особого языка, ни странных обычаев и традиций, нет и самого слова еврей – оно изъято из обращения. Еще одно поколение, и страх, гуляющий на одной шестой суши, выветрит и еврейские имена...

Теперь он наконец сформулировал: дело не в личном антисемитизме Сталина, а в том, что антисемитский пафос, приглушенный советской победой, имманентно присущ самим язычникам-победителям. Так уж сложилось, что их Великая Октябрьская разворачивалась под лозунгами интернационализма. К концу сороковых советские идеологи как будто опомнились. Следуя практической логике, рано или поздно они доберутся до последнего и окончательного решения.

Нет, Юлий не представлял себе печи. В семидесятых годах XX века такое вряд ли возможно. Во всяком случае, до тех пор, пока экономика СССР зависит от Запада. Но в двадцатых это тоже казалось немыслимым – в те времена даже самый оптимистически настроенный антисемит не мог предвидеть такого развития событий. Тем не менее оно случилось. И началось отнюдь не с печей, а с системы ограничений и запретов, введенных нацистским государством. Один из них – запрет на профессию. Печи запылали потом.

Рассуждая исторически, такой вариант не исключался. Проблема состояла в том, что сам Юлий, положа руку на сердце, полагал это допущение невозможным. Сколько раз, проходя улицами родного города, он примеривал на него картинки, описанные в немецких книгах: желтые звезды, фигуры еврейских старцев, бредущих по обочине мостовой... Картинки казались безумием. Особенно звезды, нашитые на модные дубленки и куртки. Этим звездам пристали лапсердаки и ватные пальто...

И все-таки он думал о немецких евреях. Банкиры и промышленники не носили лапсердаков. Поэтому и успели вовремя собраться и пересечь океан. В ватных пальто ходили простые ремесленники – еврейское большинство. Впрочем, интеллигенция тоже одевалась по моде, но верила в цивилизованность немецкой нации. Эту веру многие сохранили до последнего: до самого лязга вагонных дверей...

В Советском Союзе банкиров нет. Еврейские интеллигенты позаботятся о себе сами: каждый сделает свой выбор – остаться или уезжать. Иное дело – простые обыватели, до сих пор верящие в идеи интернационализма. Эти останутся. Не задумываясь о том, чем рискуют их потомки: дожить до советских печей.

У Юлия не было мысли их защищать. Обыватели или не обыватели, все они – люди взрослые, а значит, должны отвечать за себя сами. Единственное, к чему он стремился, – обдумать пути, оставляющие надежду на спасение. Первый – простой, а значит, подходящий для обывателя: стать советским человеком. Отказаться от остатков еврейства.

«В объективном смысле, – он думал, – оторвавшиеся от веры своих предков уже идут по этому пути. Во имя своего шкурного спасения. Во всяком случае, спасения своих правнуков – потомков будущих смешанных браков».

Второй путь представлялся более сложным. Он предназначался тем, кто решит остаться, но не пожертвует своей исторической памятью. К таковым Юлий относил и себя.

«Новое еврейство... Однажды оно возникнет».

На этом месте мысль Юлия стопорилась. Новое еврейство, о котором он думал, оставалось понятием, лишенным очертаний и контура. Как ни пытался, он не находил нужных слов. Оно ускользало, виделось бесплотным, похожим на жизнь в блокадном городе, на подступах к которому стоят враги.

2

Юлий остановился и закрыл глаза. Под веками мельтешили золотистые мушки. Вся эта суета с покупкой продуктов выбила из колеи.