Лучшая ночь для поездки в Китай - Гилмор Дэвид

Я вошел в церковь как раз перед тем, как началась служба. Снаружи была горстка народу, многих я не видел со времен университета; они стали старше, бледнее, серее и толще. Казалось, каждый важная шишка, но, может быть, это был просто свет. Этот плоский, бессолнечный свет зимы делал их похожими на персонажи из фильма Бергмана. Поглядывающих в окно церкви, ожидающих Бога.

Я увидел Джонни Коттона. В колледже он пьянствовал от души, и по его брюшку, по его красным глазкам было понятно, что он все еще не бросил этой привычки. Он с подлинной сердечностью пожал мне руку и дважды произнес мое имя густым басом. Было время, когда Джонни, симпатичный молодой актер, работал по всему городу. Он сказал мне как-то вечером в баре, в его голосе звучал намек на смущение: «Я собираюсь стать большой звездой, Роман. Я собираюсь стать чертовски большой звездой». Он закончил тренировкой бойцовых собак на Западном побережье, собственная компания, он сказал. Он не оборонялся — ни капельки. Теперь он вернулся в город, немножко занимается сухой кладкой, так кое-что, чтобы занять время. Он не знал о моем сыне, и я ему не сказал. Хороший парень, но полагаю, не слишком увлекается чтением газет.

Я подошел к Джереми Ф. Я знал его со времен работы на общественном телевидении; высокий, элегантный, сильно за пятьдесят, выглядит как Филип Рот. Что бы ни происходило, Джереми всегда был на вершине. Смена правительства, смена партийного лидера — он всегда был нужной стороне. Люди, которые им восхищались, говорили, что он — словно канадская королевская семья. Его присутствие, его стиль. Для людей, которые любили его немного меньше, он был «аппаратчик».

— Мне так жаль, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. И в эту секунду я понял, как ему удалось сделать такую блестящую карьеру. Потому что он именно это и имел в виду. Ему было жаль. Не имеет значения, что он забудет обо мне через десять минут и насладится дорогим ленчем. — Позвоните мне, — сказал он. — Я к вашим услугам.

Я сказал: конечно. Я тоже это имел в виду, даже если знал, что, если позвоню ему в офис, его там не будет, секретарша запишет мое имя и он никогда мне не перезвонит. Потому что я не имел для него никакой ценности. Это не было личное. Просто в дне так много часов — и примерно столько же полезных людей, которых можно в них запихнуть.

Всю службу я смотрел и смотрел на толпу, туда и сюда, словно коп, который едет через город. Хотя что я хотел высмотреть? Зачем я здесь? Дочь-подросток Клэр подошла к алтарю к самому краю и обратилась к пастве. За ней, уровнем ниже, стоял моментальный снимок ее матери, тот самый, что в газете, когда ей было меньше тридцати. Дочь была хорошенькая, ее щеки пылали красным цветом жизни. Она прочла письмо к своей матери. Некоторые плакали. Вытирали глаза и глазели снова. Я продолжал смотреть в толпу. Юная девушка сказала: «И, мамочка, я обещаю, что буду помнить, какая ты была красивая. А не то, как ты выглядела, когда умирала». Хотя это было довольно откровенно, мне показались несколько странными такие слова для похорон.

Позже, выйдя из церкви, я снова подошел к Джереми Ф. Как мужчина к мужчине, словно мы оба страдали каждый на свой лад, но не делали из этого много шума.

Я сказал:

— В самом деле.

Он сказал:

— В прошлом году я был на похоронах Ларри Эпштейна. Вы знали Ларри?

— Политик.

— У него двое детей, и оба говорили речь. Это было что-то. — Он говорил так, словно это было соревнование, у кого будут самые печальные похороны. Очевидно, Ларри выигрывал.

Я сказал:

— Я уже ухожу, — и пожал ему руку и даже потом колебался, гадая, не следовало ли немного задержаться, поговорить. Меня тревожило, что даже в таких обстоятельствах я беспокоился о том, чтобы нравиться людям, о том, произвожу ли я на них хорошее впечатление, будут ли они хорошо говорить обо мне, когда я скроюсь с их глаз долой.

Я приехал в тот вечер домой, переступил через маленькую красную сандалию и пошел в спальню. В комнате было темно, красный уголек мерцал у изголовья кровати.

— Почему ты не покончишь с собой? — сказала она.

— Тогда мы никогда его не найдем. Несколько часов спустя запах сигаретного дыма поднял меня с кушетки. М. стояла надо мной, силуэт на фоне окна. Темно-синие сумерки после заката.

— Почему ты продолжаешь это твердить? — спросила она.

— Что?

— Что ты его найдешь.

— Потому что найду.