Есть! - Матвеева Анна

«Придурок», «ублюдок», «чмошник» – такие слова Аркаша слышал от отца намного чаще собственного имени. Он привык к ним – дети вообще быстро привыкают и приспосабливаются к родительским неврозам. Это ему потом, во взрослом состоянии, растолковал один популярный психодоктор, к которому в нашем городе ходят все мало-мальски успешные люди.

Но что интересно, по поводу няньки Аркаша был с папой абсолютно солидарен. Как у всякого Пушкина, у него была няня – любимая и добрая Тая. Внешность она имела самую незаметную – разве что передние зубы привлекали внимание: изначально были немножечко кроличьими, и дантист внес свою лепту: то ли из лести, то ли не отыскав подходящего материала, он сделал их вставную версию белоснежной, резко выделявшейся на общем гниловатом фоне. Злые люди, глядя на Таечку, хихикали про себя, изнемогая от желания дать ей морковку – вот уж весело, должно быть, захрустит! Аркашу нянькины зубы не смущали – она его так любила, что и он всем детским сердечком отзывался на это чувство. И слушался няньку как никого в жизни, и по-настоящему, взросло, страдал, когда она ушла из их дома. Точнее, когда родители попросили ее наконец уйти.

– Мама, ты знаешь эту строчку? – пристал Пушкин вечером к матери. – «Позволь душе моей открыться пред тобою»?

Мать бросила в раковину грязный половник и заголосила-закричала, повышая тон на каждом новом слове:

– Да уж какая там душа, ты мне лучше дневник покажи! Пристают с всякими глупостями, будто у меня время есть читать!

Когда мать сердилась, она всегда говорила про Аркашу во множественном числе – не «пристает», а «пристают», не «ты», а «вы», так что ему всякий раз хотелось оглянуться и увидеть за спиной неведомого брата или сестру-привидение.

Правда, как хорошо, если был бы в их семье кто-нибудь еще!

Мать отмахивалась от таких мыслей, объясняла: «Я вообще детей не люблю».

Ни брата, ни, бог с ней, сестрички Аркаша не дождался – и некому было переложить на плечи – хотя бы на полчаса! – тяжеленный крест детства.

– Это она тебе все читала стихи, – подала голос мать, когда Аркаша отправился было за дневником. – Тая, говорю ей, хватит голос драть, а она читает и читает. И ты за ней следом повторял – неужели не помнишь?

Подпрыгивая от колотья в сердце, Аркаша набрал домашний номер Таи и мгновенно упал, как в водопад, в ее ликующий щебет. Она, оказывается, ждала несколько лет, что он позвонит, ее ненаглядный мальчик, ее прекрасный принчик.

– Аркашон! Как у тебя дела, мой милый, ты отличник? А девочка есть у тебя?

Аркаша с трудом дождался крошечной паузы, чтобы спросить о главном: какие стихи читала ему Тая в младенчестве? И знает ли она такую строчку?..

– Аркадий! – кокетливо возмутилась Тая, и Аркаша с легкостью представил себе, какое она при этом состроила лицо. – Это же Пушкин Александр Сергеевич! Мы только его и читали с тобой. Ты любил его просто до безумия.

И, в точности как мать, спросила:

– Неужели не помнишь?

Аркадий вспоминал – одну за другой – строки, строфы. Целые стихотворения и поэмы всплывали со дна детской памяти.

«Все это, видите ль, слова, слова, слова», – бормотал Пушкин, мысленно расписываясь в получении очередной припомненной строчки. Великий однофамилец будто предусмотрел все жизненные ситуации, все чувства, даже все мысли юного Аркашона – цитировать стихи можно было постоянно, и этим наш Пушкин занимался, вначале про себя, затем вслух.

В классе он с тех самых пор прослыл поэтом (хотя был никаким не поэтом и даже не читателем – а  цитателем ), а у Аиды Исааковны стал любимым учеником, которому прощались даже несданные вовремя сочинения – зато стихами пушкинскими Аркаша был набит до отказа.

– «Паситесь, мирные народы», – однажды бросил Пушкин одноклассникам, обедающим хлипким минтаем, воткнутым, словно стрела Чингачгука, в облако картофельного пюре. Набалованный домашними яствами, Пушкин индейским минтаем брезговал и покупал в буфете заплетенную, как девичья коса, слойку с творогом.

«Народы» в ответ на цитату зароптали, и кто-то запулил в умничающего Аркадия рыбьим хребтом. Только Юля Дурова весело расхохоталась. Понять, благодаря кому она расхохоталась – обоим Пушкиным или объеденному минтаю, было трудно.

Аркадий на всякий случай собрался с мыслями и сообщил стрелку лично:

– «Ты ужас мира, стыд природы, упрек ты Богу на земле!»

Юля глянула теперь уже серьезно, почесала совершенно по-мальчишески свой замечательный лоб и приказала: