Есть! - Матвеева Анна

Аделаида Бум, узнав о том, что Генька (юнгианка Бум называла известных в городе и стране людей, используя уничижительно-ласкательную форму имени) отдала душу негодяю Мертвецову, так всплеснула пухлыми руками, что чуть не выбила у дочери из рук тарелку с борщом. Они собирались мирно, по-воскресному пообедать, вдруг неожиданный звонок коллеги сбил все планы и погрузил Аделаиду в раздумья такой тяжести, каких этот крошечный мозг давно не переживал. Опасаясь перегрузок, Аделаида напрямую позвонила в студию Геньке, даже не подозревавшей, впрочем, о ее существовании, и посоветовала не доверять самозванцу Мертвецову – Лжедмитрию российской психотерапевтической школы!

– Да будет вам, – весело отмахнулась Геня, ошибочно приняв Аделаиду Бум за не в меру заботливую фанатку, – уж как-нибудь с доктором я сама разберусь. И не Лжедмитрий он, а Дориан Грей!

Геня давно переименовала Дениса Григорьевича в Дориана – и тот, как ни странно, отзывался. Мама-Мертвецова и папа-Мертвецов, узнав, что к сыну на прием приходит Королева Кухни, заняли низкий старт – Геня была не замужем, а годами почти равна Денису. Прекрасная партия, сынок, облизывались родители, но доктор отмахивался от маминых (она тут была главная) провокаций. Геня не смогла бы пройти ни внешний, ни, что намного важнее, возрастной контроль.

И точно так же ни возрастной, ни внешний контроль не смогла бы пройти очередная пациентка доктора Мертвецова – самая обыкновенная блондинка Катя П. Впервые распахивая перед ней дверь, доктор не догадывался, что именно благодаря ей он сам впервые в жизни испытает вскоре истинную и мучительную зависимость.

Любимая пациентка Геня Г., с которой доктор Грей обсуждал помимо прочего книжки, фильмы и смысл существования, ни за что на свете не поверила бы в такой сюжетный поворот и признала бы его неубедительным. Прочти она про сей финт в романе, запросто освистала бы автора: как же так, герой одержим юницами, а лапки складывает пред взрослой женщиной? Но жизнь, к счастью для всех нас, отличается от романа еще и тем, что не нуждается ни в логике, ни в оправданиях – все может быть. Все может быть, как угодно судьбе, и точка.

Денис и сам себя понять не мог – точнее, он прекрасно мог себя понять и даже мог прописать себе лечение, но ему впервые не хотелось бороться с зависимостями. Он начал понимать одержимость своих пациентов – Кате П. хватило месяца, чтобы стать для своего доктора не только клиенткой, но вдохновением и радостью.

Возможно, дело было в веснушках – мелких золоченых зернышках, присыпавших Катин нос, как пудрой. А может быть, в теплом запахе ее кожи – не то свежевыпеченный хлеб, не то горячее, из-под утюга, белье. Скорее же всего дело было в том, что Катя имела фатальное сходство с девочкой из пионерского лагеря «Салют», безответной любовью к которой юный Мертвецов промучился две смены подряд. Да что гадать! Коллеги Дениса Григорьевича могли злорадствовать и ликовать – доктор пал жертвой болезни и не собирался исцеляться сам.

Прохладным сентябрьским вечером они с Катей бродили по рынку, словно по лучшему из музеев. Ека покупала грибы-лисички – золотистые, как волосы тициановских женщин, гладила громадные головы тыкв, выбирала самые блестящие баклажаны и самые скрипучие, тугие початки кукурузы, завернутые в листья, как в пеленки. Доктор М. нес сумку, доверху набитую дарами природы, и думал, что природа и сама – дар. Как Катя. Как зависимость. Как любовь.

– Интересно, почему так получается, – сказала вдруг Катя, – только научаешься любить эту жизнь, тут же следуют перемены… Просто потому, что ты стал старше, или выросли дети, или нужно сменить работу, развестись, уехать…

– Интересно, что ты говоришь об этом почти теми же словами, что Геня Гималаева, – откликнулся Денис. – Был у нее об этом целый роман.

– Книга? – Катя опустила сумку на асфальт.

– Да, книга. Она ее выпустила еще до того, как…

Тут Денис Григорьевич прикусил язык, но Катя словно не обратила внимания на его оговорку (на самом деле не оговорка, а нарушение всех профессиональных норм и правил). Она подхватила сумку и пошла рядом с доктором-болтуном. Осенний ветерок услужливо приподнял им воротники и подтолкнул в спины – чтобы спешили навстречу прекрасному будущему.

Глава шестнадцатая,

рассказывающая историю домработницы, которая любила ездить в Париж

Ранним утром, когда первые зевающие трамваи выползают из депо, когда мальчишки досматривают сладкие рассветные сны, а собаки крадутся к дверям с поводками в зубах, ранним утром по нашему городу шагают сотни похожих друг на друга женщин. Далеко не каждая из них крашеная блондинка с ногами тридцать пятого размера, и одеты они по-разному, но все равно при этом похожи друг на друга чем-то неуловимым, окутывающим их, будто шлейф. Может быть, это едкий запах моющих средств, впитавшийся в поры и заменивший духи, может быть, вечная и неизлечимая усталость в покрасневших от малого сна глазах, а может быть, подозрительный взгляд, которым они рассматривают уличные лужи, неряшливые заборы и граффити на гаражах: непорядок, который им не под силу устранить. Эти женщины – домработницы, и на протяжении долгих восьми лет Аллочка Рыбакова была одной из них. Худенькая, молчаливая, до ледяной корочки вежливая со всеми, Аллочка никогда не рассказывала, почему взялась за такую работу – но мы сделаем это за нее. Возможно, это будет первый раз в жизни, когда кто-то возьмется сделать работу за Аллочку Рыбакову, привыкшую всегда и все делать собственными руками.