Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Рошак Теодор

Еще трижды в эти две недели мы с Виктором повторяем Кормление Львов под присмотром Серафины. От зелья, которым она поит меня, я словно плыву над землей; оно также возбуждает во мне невероятную чувствительность. Я могу ощущать телом взгляд Виктора, как будто он касается его, и не настолько нежно, как мне бы хотелось. Он порой слишком страстен, слишком настойчив. Вновь я понимаю, какой беззащитной становится женщина, когда ее тело раскрывается. Но, доверяя Виктору, я уступаю и испытываю при этом не чувство опасности, а иное, пьянящее чувство. Мы во власти предвкушения, рождаемого странной невинностью того, что мы делаем: жгучий взор Виктора устремлен на меня, и, однако, мы не касаемся друг друга.

На первых порах я, так сказать, исполняю роль бесстыдной соблазнительницы; я не вижу ничего, кроме выражения похоти в том, что меня призывают делать. Но со временем, по мере того как проходит ночь за ночью, я начинаю воспринимать все иначе: похоть может быть узкой дверью, которую мы проходим и за которой находится нечто большее, наслаждение, которое спокойней, тоньше, возвышенней.

…июня 178…

Каждый раз после Кормления Львов Серафина спрашивает, о чем мы в это время думали. Поначалу у меня нет желания говорить об этом — у Виктора тоже. Воображение рисует нам столь непристойные картины, что мы не хотим признаваться. Серафина не настаивает, но каждую ночь возвращается к этому вопросу. Наконец Виктор набирается храбрости.

— Я представляю, что дотрагиваюсь до нее, — говорит он, — Хочу дотронуться.

— И где ты хочешь ее потрогать? — интересуется Серафина с озорной ноткой в голосе. Виктор стесняется отвечать, — Здесь? — спрашивает Серафина, медленно проводя рукой по моему телу от груди к лону, — Или здесь? Тебе хотелось бы сделать то, что я делаю сейчас?

— Да, — признается он, невольно краснея.

— А почему?

Вопрос застает Виктора врасплох.

— Наверно, было бы неестественно не захотеть. Ее тело… воспламеняет меня.

В голосе Серафины слышится искреннее сострадание, когда она говорит:

— Да, я заставила тебя гореть от желания к ней. Это естественно для такого молодого и горячего человека. А ты, Элизабет? О чем ты думаешь?

Сказанное Виктором заставило меня сознаться:

— Я хочу, чтобы Виктор обнял меня, как настоящий любовник.

— Только обнял?

— Нет! Чтобы он вошел в меня. Каждый раз я жажду этого все больше. Я представляю это себе, схожу с ума, вижу во сне.

Это мой протест против жестокости того, что требует от нас Серафина. Но пока я выплескиваю свой гнев, я не сознаю, насколько он жгуч или насколько жгучим стало мое желание.

— Знаю, ты считаешь меня слишком суровой, — отвечает она печально, но ничуть не оправдываясь, — Но в том, что я делаю, есть великий смысл. Я учу тебя жаждать, дорогая. Я взращиваю в тебе эту жажду. Если мужчина и женщина торопятся сразу удовлетворить желание, они никогда не узнают, какой силы оно может достичь и какую великую жажду ему предназначено утолить. Им не откроется, что означает их союз. Наслаждение длится недолго, и они никогда не узнают, что есть иное наслаждение, которое ожидает за первым. Со временем вы поймете, что это второе наслаждение, о котором я говорю, — оно в горении; горение станет вашими крыльями и вознесет к небесам. А теперь посмотрим, какой степени близости вы достигли.

С этими словами она велит мне принести вазу, в которой хранились кровь и семя, и ставит ее перед нами на пол. Мы много раз изучали содержимое сосуда; нам было сказано: то, что мы увидим, есть черный период нигредо. Она добавила в него другие ингредиенты: разные травы, стружку жемчужины и сурьмяное масло — и поставила прогреваться в навоз жеребой кобылы. Все это разлагается и бродит в плотно закупоренном сосуде, выделяя зловонный запах в драме очищения.

На этот раз, когда мы садимся и рассматриваем содержимое вазы, Серафина дает нам отпить смеси; у нее горький вкус пустырника, который я пила на женских сходках на поляне, но сильней запах брожения. Серафина говорит, это придаст остроту зрению. И в ожидании, пока подействует зелье, тихонько напевает себе под нос смутную ночную песенку.

— Поднимите бутыль, — командует она некоторое время спустя, — Переверните, покрутите, а потом вглядитесь внимательней.

Сначала я довольно долго ничего не вижу, кроме илистого черного осадка на дне.

— Смотрите же, смотрите! — шепчет Серафина.