Даниэль Штайн, переводчик - Улицкая Людмила Евгеньевна

Каким бы был этот день, если бы тридцать лет назад я осталась в Баварии, в дальнем пригороде Мюнхена, на берегу Старнбергского озера?

КОНЕЦ ЧЕТВЁРТОЙ ЧАСТИ

Дорогая Ляля! Пишу и заливаюсь слезами. Я не настоящий писатель. Настоящие не плачут. Те живые люди, которых я видела рядом с живым Даниэлем, были другие, мои — придуманы. И сам Даниэль отчасти придуман. Тем более не было никакой Хильды — вместо неё была жёсткая и властная женщина, жизнь которой совершенно для меня закрыта. Не было ни Мусы, ни Терезы, ни Гершона. Все они фантомы. Были другие люди, которых я видела, но коснуться их подлинной жизни не имею права.

Та чудесная немка, ангельский образ которой я поселила рядом с Даниэлем, уехала из своей родной Германии в маленькую православную общину в Литве. Настоятелем там грузин, феноменально музыкальный, к нему иногда приезжают сестры из Грузии, и они устраивают такие духовные концерты, что «Хильда», с её немецкой музыкальной чувствительностью, обливается слезами. Но я-то чего рыдаю?

Не буду называть её подлинное имя, но не могу отказать себе в удовольствии, дорогая Ляля, сообщить тебе, что она — ангел небесный, а не человек! — не так давно приехала в эту Литву из Германии на маленьком тракторе, который своим ходом гнала по просёлочным дорогам пятьсот километров со скоростью десять км в час — тощая седеющая блондинка с рюкзаком на спине верхом на тракторном облучке. Община бедная, им очень нужен был трактор. Такого я бы не смогла придумать.

Я не настоящий писатель, и книга эта не роман, а коллаж. Я вырезаю ножницами куски из моей собственной жизни, из жизни других людей, и склеиваю «без клею» — цезура! — «живую повесть на обрывках дней».

Я ужасно устала. Иногда захожу в комнату к Андрею, у него из окна виден водоворот веток, с шестого этажа гораздо лучше выглядят наши больные тополя, клёны и берёзы, чем снизу, с детской площадки. Смотрю на зелёное — зелень ещё свежая и блестящая — и глаз лечится…

Посылаю четвёртую часть. На самом деле она одна пятая от целого. Целую.

Весь Израиль был потрясён событием, происшедшим 25 февраля 1994 года, накануне еврейского праздника Пурим. До сегодняшнего дня неизвестны многие подробности. Накануне праздника было достигнуто соглашение между шейхом пещеры Махпела и городской администрацией Хеврона о предоставлении евреям возможности молиться в зале Авраама в пещере Махпела.

Во время праздничной ночной молитвы в соседнем помещении, в зале Ицхака, собралось большое количество мусульман. Календари мусульманский и еврейский совпали в этот день таким образом, что канун праздника Пурим пришёлся на празднование Рамадана. В обоих залах были молящиеся.

Ворвавшийся в мусульманский зал Ицхака еврейский поселенец американского происхождения доктор Барух Гольдштейн расстрелял из автомата толпу молящихся, убив 29 человек и ранив около 150-ти.

Барух Гольдштейн был забит на месте разъярёнными арабами. Под ковром молельного зала были обнаружены железные прутья, которыми и был убит Гольдштейн, там же было найдено большое количество холодного оружия.

Созданная правительством комиссия по расследованию инцидента опубликовала отчёт, в котором ссылаются на показания разведки, имеющей данные о подготовке еврейского погрома в городе Хевроне.

Комиссия располагает сведениями, что совершенный Барухом Гольдштейном расстрел в пещере Махпела носил превентивный характер, был подготовлен и спланирован заранее. В качестве подозреваемых задержаны два поселенца из близлежащего квартала — раввин Элияху Плоткин и Гершон Шимес.

Уже сегодня отчёт представляет собой многотомное собрание, и комиссия обещает огласить своё заключение не раньше чем через три месяца.

Общественность страны не имеет единого мнения по поводу совершенного преступления, а сама личность Гольдштейна оценивается разными группами людей диаметрально противоположно: для одних он национальный герой, спасший ценой своей жизни еврейское население Хеврона от готовящейся массовой резни, для других — провокатор и безумец. Тем более интересны допросы людей, близких к Гольдштейну, его друзья и единомышленники раввин Элияху Плоткин и Гершон Шимес. Однако их показания до сих пор не были опубликованы.

— Ты привёз Баруха Гольдштейна к пещере Махпела?

— Да.

— В котором часу?

— Около пяти утра.

— А точнее не помнишь?

— Я точно помню, что выехал из дому без двадцати пять. Я посмотрел на часы…

— Кто, кроме тебя, был в машине?

— Мой сын Биньомин. Потом пришёл Барух…

— Тебя не удивило, что он в военной форме и с автоматом?

— Да. Но он сказал, что идёт в милуим.

— Когда ты договаривался с ним, что захватишь его к Махпеле?

— Он позвонил накануне, часов в девять вечера, и мы договорились.

— Он говорил тебе что-нибудь о своих намерениях?

— Нет. Ни о чём таком разговора не было.

— Где вы расстались, когда приехали к пещере?

— Мы вместе вошли в зал Авраама. Канун Пурима, там было человек десять. Я не видел, как он выходил.

— Что произошло потом?

— Минут через десять я услышал автоматную очередь, потом ещё. Я сразу понял, что это из зала Ицхака стрельба. Я туда побежал, но в проходе была охрана, и они никого не пропускали.

— Ты побежал вместе с сыном?

— Да. Нас не пропустили.

— Что ты сделал после этого?

— Мы с сыном вышли из зала и пошли к стоянке, но там всё было оцеплено. Мы стояли за оцеплением и ждали, когда его снимут, чтобы уехать.

— Что происходило на площади? Что вы видели?

— Выносили убитых. Их было очень много. Много раненых, их относили в машины «скорой помощи».

— Видел ли ты там каких-нибудь знакомых в толпе?

— Какие знакомые? Там были одни арабы и наши солдаты. У арабов сегодня Рамадан, и много народу пришло в зал Ицхака. Знакомых моих там не было.

— Хорошо. Пойдёшь сейчас с офицером на опознание.

— Какое опознание?

— Опознание тела Баруха Гольдштейна.

25 февраля, 1994 г., Хеврон

Из протокола допроса Биньомина Шимеса

— Ты ехал в машине своего отца в Махпелу вместе с Барухом Гольдштейном?

— Да.

— Ты хорошо его знал?

— Конечно! Он врач, часто приходил к нам. Иногда лечить, иногда в гости. Родители дружили.

— В котором часу вы выехали из дому?

— Около пяти утра.

— А точнее не помнишь?

— Нет. Я вообще даже не очень проснулся. Отец сказал — поехали, и я быстро умылся.

— Кто, кроме тебя, был в машине?

— Мой отец и Барух.

— Тебя не удивило, что Барух в военной форме и с автоматом?

— Я внимания не обратил.

— О чём вы разговаривали по дороге?

— Да я не прислушивался. Вроде, что отец его подберёт на обратном пути.

— А точнее не припомнишь? Где именно? Когда?

— Вроде Барух должен был куда-то зайти по делу, а потом собирался вернуться в зал Авраама. Вроде того.

— Это он говорил в машине?

— Вроде да.

— Значит, вы доехали вместе до пещеры и вместе вошли внутрь?

— Да.

— Барух ещё что-нибудь говорил о своих намерениях?

— Нет. Они о чём-то с отцом разговаривали, да я не прислушивался. Ни о каких намерениях.

— Где вы расстались, когда приехали к пещере?

— Мы вместе вошли в зал Авраама. Я не видел, как он выходил.

— Что произошло потом?

— Через некоторое время я услышал автоматную очередь, потом ещё. Я сразу понял, что это из зала Ицхака. Мы с отцом туда побежали, но всё было уже перекрыто. Тогда мы вышли на улицу и пошли к стоянке. Нас никуда не пустили. Наехало видимо-невидимо солдат, и арабов набежало человек тысяча. Откуда мы стояли, было видно, как выносили убитых. Кровища… И раненых очень много.

— Видел ли ты каких-нибудь знакомых в толпе?

— Нет.

— Знаешь ли ты, что Барух Голдштейн вошёл в зал Ицхака и расстрелял там множество людей?

— Знаю.

— Знаешь ли ты, что он был убит на месте, в зале Ицхака?

— Знаю.

— Теперь тебе придётся пойти на опознание тела Баруха Гольдштейна.