100 великих казней - Авадяева Елена

Камера смерти была выкрашена в белый цвет; в потолке — яркая электрическая лампочка. Требуемые законом свидетели уже явились: шериф Норфолкского графства, врач, газетный репортер и еще несколько человек. Стул в центре помещения выглядел уродливо, словно бутафория в дешевом фильме. Возле стула стояла ширма, а за ширмой — три необделанных гроба, ожидавших три трупа. В семь часов Розина и Луиджия сказали обоим осужденным последнее «прости». Поцеловаться им не было разрешено — в этот вечер властвовал закон. Последнее рукопожатие… Последние слезы…

В девять часов старший надзиратель официально заявил им, что они должны умереть. Лихорадочное молчание сгустилось в нечто осязаемое в этой тюрьме, когда минуты жизни оказались сочтены.

Ровно в полночь разбудили Мадероса. В сопровождении двух надзирателей он прошел тринадцать шагов от своей камеры до маленькой двери и в нее до стула. Закрепили ремни и дали сигнал… Лампочки в коридоре мигнули, когда был пущен ток. Сакко и Ванцетти в своих камерах знали, что это значит. Две минуты спустя труп Мадероса уже лежал за ширмой.

Тогда оба надзирателя вернулись за Сакко.

«Прощай!» — крикнул он Ванцетти и прошел между надзирателями семнадцать шагов в ослепительный свет камеры смерти. Он оглянулся, несколько смущенно, вызывающе. Сел, и надзиратели привязали его ремнями. Затем он почувствовал прикосновение холодного металла.

«Прощай, жена, прощай, мой сын, прощайте, все мои друзья!» — крикнул он.

Надзиратели поправили ремни. Сакко оглянулся.

«Добрый вечер, господа», — сказал он.

Старший поднял руку — это был знак палачу у выключателя.

«Прощай, матушка…» — прошептал Сакко. Это были его последние слова. Труп Сакко был положен рядом с трупом Мадероса на доску за ширмой. Он умер в 12 часов 19 минут 23 августа 1927 года.

Ванцетти ждал уже у решетки своей камеры. Он видел, как померкли лампочки, когда электрический ток сжег жизнь его друга, и видел возвращавшихся надзирателей. Между ними он прошел двадцать один шаг.

Затем свидетели увидели, как он вошел. Впоследствии они рассказывали, что он казался удивительно спокойным.

Импульсивно Ванцетти пожал руки своим надзирателям и старшему, который должен был подать знак палачу. Затем сел. Тон его голоса был удивительно похож на тот, которым он так вежливо обратился к сморщенному судье в дедхемском суде. «Мне хочется сказать вам, что я не виновен и никогда не совершал никаких преступлений, но иногда грешил… Благодарю вас за все, что вы сделали для меня. Я не виновен ни в каких преступлениях, не только в этом, но и вообще! Я погибаю невинно! — Затем он добавил: — Я прощаю людям то, что они теперь делают со мной».

В третий раз электрический ток сжег жизнь в человеческом теле… Надзиратели, руки которых Ванцетти только что пожимал, положили его труп рядом с Сакко. Он умер в 12 часов 26 минут.

Свидетели в глубоком молчании вышли. Им тут больше нечего было делать — разве только репортеру, который обязан был описать всю эту процедуру. Час спустя на тюремный двор приехала похоронная колесница. Колеса ее скрипели по гравию, нарушая лихорадочное молчание тюрьмы. Тела казненных были погружены на колесницу и отвезены в покойницкую.

В следующие дни в разных странах проходили демонстрации протеста перед американскими консульствами, посольствами и торговыми фирмами. Шествия трудящихся в Лондоне и Женеве закончились, благодаря вмешательству полиции, крупными беспорядками. В Париже демонстрации приняли характер революционного мятежа. На некоторых улицах были устроены баррикады. Враждебной демонстрацией был встречен митинг Американского Легиона в Париже, а также прибывший в Берлин мер города Нью-Йорка.

Этой казнью был серьезно подорван престиж США в глазах всего мира. Вот слова Ванцетти, обращенные к судье, объявившему ему и Сакко смертный приговор: «Не будь этого случая, я мог бы прожить всю свою жизнь, проповедуя на углу улиц людям, которые только смеялись бы надо мной. Я умер бы неудачником, безвестным, ничем не отмеченным, ничего не добившись. Но теперь мы не неудачники. Это — наша карьера и наш триумф. Никогда в нашей жизни мы не могли бы надеяться сделать столько для дела терпимости, справедливости и взаимного понимания среди людей, как теперь в силу случайности. Все наши слова, вся наша жизнь, все наши страдания — ничто! А что вы отнимаете у нас жизнь, жизнь хорошего сапожника и жизнь бедного рыботорговца, это — все! Последнее слово — за нами! Эта агония — наш триумф!»