Второе восстание Спартака - Вышенков Евгений

– Я много чего наслушался, – сказал Спартак. – Но верить всему подряд давно уже отвык. Еще до того, как загремел в бараки.

Рожков залпом допил свой вконец остывший чай. По-крестьянски утер губы ладонью. «Эх, – подумал Спартак, – наивный ты человек. Именно что автоматами и загоняли...»

– Ну ладно бы у вас имелся расчет: простудиться, лечь в больничку, подхарчиться. Но вы ж умный человек и не могли не понимать, что точно тут ничего не рассчитаешь, что запросто можно сыграть в деревянный ящик. Тогда что вами двигало? «Безумству храбрых поем мы песню»? Так, кажется, выразился буревестник революции. Ну, выразиться так Горькому было нетрудно. Ему, наконец, и платили за то, чтобы он правильным образом выражался. А я вот, хоть и не имею чести быть пролетарским поэтом, скажу вам другое – жертвовать собой противоестественно для человека как биологического существа, каким человек по сути своей и является. Инстинкт самосохранения – он, знаете ли, посильнее всех прочих будет. Иначе род людской и вымереть мог запросто.

– А как же Гастелло?

– Каждый отдельный случай, если скрупулезно докапываться до сути, имеет свою подоплеку. Были штрафники, которым приставляли дуло к затылку, не пойдешь – расстреляют на месте, и куда тут денешься! Или когда самолет падает, охваченный огнем, может, еще есть возможность выпрыгнуть с парашютом, но ты сам прошит пулеметной очередью, шансов выжить никаких. Уж лучше разом покончить со всем, прихватив с собой на тот свет побольше врагов. А есть еще такие, между прочим, которые неистово верят в загробную жизнь, и эта вера подавляет инстинкт.

– Когда рота без какого бы то ни было принуждения под шквальным огнем поднимается в атаку и прет на пули, а каждый боец понимает, что шансов почти нет, – это как вписывается в вашу теорию?

– «Почти никаких шансов» означает, что они все-таки есть. Пусть и мизерные. И каждый все-таки надеется, что чаша сия его минует.

– Ладно, – Спартаку было что возразить, но на споры его сегодня не тянуло. – Так что вы там про меня надумали? Зачем же, по-вашему, я полез на баржу, если не хотел загреметь на отдых в больничку?

– Как я уже сказал, самопожертвование противоестественно. Однако, как во всем и всегда, имеется некий предел, граница. Если человек переступает за нее, могучий инстинкт самосохранения слабеет...

– То есть, по-вашему, я переступил эту некую условную черту?

– Или вплотную к ней приблизились. Отчего да почему, что именно в вас надломилось, вам виднее...

Вот уже третий день длились их разговоры.

Странное у них с дохтуром складывалось общение, если вдуматься. Обычно у людей бывает так: начинают на «вы» и переходят, зачастую незаметно и не сговариваясь, на «ты». Тут же все было строго наоборот: сперва «тыкали», потом перешли на «вы». Да и разговаривали они каким-то уж слишком правильным языком, неосознанно избегая лагерных словечек. Спартак понимал это так: обоюдное и неосознанное стремление отгородиться от барачной жизни. Она, эта жизнь, никуда не денется, в нее еще успеешь вернуться. А так хоть создать видимость иного.

И еще Спартака не отпускало ощущение, что Рожков чего-то недоговаривает. Или что-то хочет сказать, но сдерживает себя. Собственно, это странное ощущение возникло с самого первого их разговора, затянувшегося на полночи. В общем-то, дело обычное – встретились земляки. Поговорить, кто где жил, куда ходил, что сделала с городом война, может быть, обнаружатся общие знакомые. Вдобавок оба не чужды некоторой образованности, как говорится, социально близкие. К тому же оба хоть и разного возраста, но много уже повидавшие. В общем, не было ничего удивительного в том, что первый разговор затянулся надолго.

Однако уже в первый вечер за обыкновенным разговором Спартак с некоего момента стал чутьем угадывать какую-то недоговоренность. Словно доктор что-то хочет сказать, но не решается, а ходит вокруг да около. И во время других бесед это ощущение у Спартака не пропало, а скорее наоборот – усилилось. Что там было у доктора на уме, Спартак сказать бы не решился. Всякое может быть... А может, и чудится на пустом месте. Но раз появившееся ощущение не пропадало. Отчасти поэтому Спартак жалел, что слишком много вчера рассказал про себя такого, о чем обычно предпочитал молчать...

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула уборщица Петровна.

– Товарищ Рожков, больного Котляревского сама начальница зовет к себе в кабинет.