Второе восстание Спартака - Вышенков Евгений

Ясно, что Мойка ждал подобных слов после своих «теперь послушаем Марселя». Не мог не ждать. Как могло быть по-другому! А чего дуру гнал, в общем-то, понятно – посмотреть, кто на кого взглядом зыркнет, какая мысль у кого на лбу отразится, может, кто чего брякнет не подумавши.

Как бы выразился какой-нибудь профессор, Мойка вознамерился прокачать аудиторию, выявить ее настроение. Недаром косил глазом по сторонам. Только вот с Марселем по-прежнему взглядами не пересекался.

А Марсель сидел – само спокойствие. Покуривал, усмехался.

– Да это завсегда, – пожал плечами Мойка. – Могу поведать, откуда что надуло, отнять у людей время, история-то не короткая. Выплыло все, в общем-то, случайно...

* * *

...Кубик закрыл за собой дверь вошебойки – погрелся, хлебнул кипятку и покатился дальше по лагерю разносить по баракам вести.

Обсуждение последней новости, то бишь воровского толковища, затухло само собой. Все, чего можно было сказать по этому поводу, сказали. А о чем балакать дальше, когда неизвестно толком – что, да почему, да в чем причина?

В вошебойке на некоторое время повисло задумчивое молчание, каждый копался в своих мыслях.

Нарушил молчание Голуб.

– Мне тут вот чего пришло в голову, – он тоже отхлебнул кипятку. – А ведь ничего за две с лихвой тыщи лет так и не поменялось. Ну ровным счетом ничего...

– Ты о чем это? – Юзек удивленнно повернул к нему голову.

– Да обо всем, – слова эти Голуб сопроводил тяжким вздохом. – Об устройстве жизни, о людях. Вот мы тут развлекались, разыгрывая древних римлян... И что? Да то, что их жизнь устроена... ну понятно, если отбросить всю мишуру – мечи, галеры, колизеи с патрициями, – а ухватить за самую за середку, за главное... Так вот, их жизнь устроена в точности как наша сегодняшняя. Вот смотри! Правит всегда небольшая верхушка, кучка избранных. Там она звалась сенатом, у нас – ЦК партии. Имеется свой правящий класс. У них представители того класса обзывались патриции, у нас партийные. Даже звучит похоже. Имеется свой класс угнетенных: у них рабы, у нас рабочие и зеки. Рабы и рабочие – опять же, заметь, даже слова почти не изменились с тех самых древнеримских пор. Имеются верные псы, защитнички строя: у них легионеры, у нас НКВД. Интеллигентская прослойка имеется, куда же без нее: там они на лютнях играли и цезаря славословили, у нас книжки толстые кропают и снимают кина про депутатов Балтики и взятие Сталиным Берлина. А надо всем обязательно стоит самый главный. У них цезарь, у нас сами знаете кто. И варвары свои у нас есть – «классовые враги», «буржуи всех стран». Прошли тысячи лет, понастроили всего, потом поразрушали, потом опять понастроили, через Средневековье прошли, через монголо-татар, через петров первых, герценых и декабристов, открытия всякие сделали, наизобретали. Железные дороги протянули, телефон придумали и прочую дрянь. Ученые, поэты всякие жили-умирали. Выяснили, суки, что земля круглая. Христос, понимаешь, ходил проповедовал про любовь к ближнему, про то Библию написали, церквей понастроили повсюду. И чего в результате?

Голуб начал сворачивать самокрутку, но порвал газетный клочок, смял его в сердцах и отбросил к стене.

– А ничего в результате. Человек как существо стоит на месте, ничуть не развивается, лишь исторические одежки меняет. Вон ты лагерь возьми. Ровно та же ерунда: те же патриции – блатные, те же трудовые резервы – «мужики», та же грызня за власть – только не в здании сената посередь Рима, а в угольном сарае на толковище. А суть все одна и та же. По кругу ходим. В кого там римские сенаторы всей кодлой перья засадили, в Цезаря? Ну да, «и ты, Брут», все такое-перетакое... Вот поглядите, и у нас когда-нибудь зарежут местного цезаря, как барана...

– Я не пойму, к чему ты клонишь, что сказать хочешь, – Юзек внимательно слушал Голуба, но, видимо, устал от затянувшейся речи, не выдержал и перебил: – Какие выводы ты из всего этого делаешь?

– А выводы простые...

Хлопнула рывком отворенная дверь.

– Ну кто там еще? – недовольно пробурчал Голуб, поворачиваясь ко входу.

Порог вошебойки переступили Барсук и Кукан.

– Пошли, Спартак, – хмуро проговорил Барсук, обстукивая обувку о дверной косяк. – Люди тебя на толковище кличут...

* * *

– ...А правда, она ж такая, как шило в мешке, ее не утаишь...

На этом Мойка закончил свой рассказ.

А начал он свою повесть с того, что есть у него кореш питерский, Витька-Шило. (Кто-то из блатных, услыхав кликуху, кивнул, показывая, что знает такого). Через людей, через малявы Мойка поддерживал с ним связь, слал весточки, так как, во-первых, лепший корефан, а во-вторых, на воле Мойка собирался и дальше крутить с ним на пару удалые фартовые дела. И в одной маляве Мойка написал, что объявился у них один паренек ленинградский, звать которого Спартак. И паренек тот вроде как в городе на Неве, а конкретно – на Васильевском не самый безвестный из пареньков, потому что блатным не раз серьезно помогал. Ну написал и написал Мойка, просто так упомянул про Спартака среди прочих новостей про жизнь и тут же позабыл об этом. Но Витька, однако, не позабыл.