Венецианская блудница - Арсеньева Елена

В бледно-голубых глазах что-то дрогнуло – словно ледок растаял, и швед медленно растянул губы в улыбке, принимая шпагу и четко, как в строю, салютуя в ответ.

Ну, слава богу, хоть что-то он сегодня понял по-русски!

Больше ей здесь уже было нечего делать, и Лючия ушла, не глядя вокруг, не обращая внимания на изумленные взгляды. Скорее увидеть Андрея, рассказать ему…

«О чем рассказать?» – словно бы спросил в душе чей-то холодноватый насмешливый голос, но Лючия только плечами передернула. Как это – о чем? О клевете Шишмарева, об этой «дуэли» – о чем же еще!

Похоже было, что слуги уже все прознали: гайдук бросился отворять перед Лючией дверцу кареты с таким рвением, что споткнулся и едва нос не расшиб; кучер гнал так, что кони летели, будто на крыльях… Лючия не думала ни о чем – ее трясло от уходящего, запоздалого страха. Чудилось, она разыграла на сцене пылкую роль, оставившую ее душу нетронуто-холодной. Ведь и в самом деле: уничтожив, унизив Шишмарева, она исполнила некий общественный канон, поступила согласно общепринятому правилу: женщина должна страстно возмущаться, если кто-то оклеветал ее, назвав своей любовницей. Лючия и возмутилась бы… в любое другое время, но не теперь – не теперь, когда смертельно боялась совсем других слов Шишмарева: «Это гулящая девка, которая предала свою сестру, чтобы завладеть ее женихом и богатством». Да… и неизвестно, что сделала бы Лючия, скажи Шишмарев вот эти слова. Может быть, прямо тут же рухнула бы на колени и покаялась перед всеми.

Быстро темнело, и небо на закате стало ослепительно-золотым.

Спускалась ночь, слабо белела дорога. Небо было все в звездах. Высунувшись из окошка, Лючия глядела на них – и вспоминала другие ночи, другие звезды, другое небо…

Она не заметила дороги и была изумлена, когда кони, описав полукруг, остановились у парадного крыльца Извольского, освещенного факелами. «А что, ты думала, тебя во тьму ада должны доставить?» – усмехнулся в душе тот же холодноватый голос, и Лючия стремительно, как в омут, бросилась из кареты во двор, не заметив протянутой Ульяниной руки, прошумела платьем по ступеням, по коридорам, по коврам, по гостиным – и, только вбежав в пустую спальню, осознала наконец, что она в доме одна, и удивленно обернулась к Ульяне, которая, едва поспевая, спешила за нею.

– Где же князь? – спросили они враз, мимолетно усмехнувшись друг дружке, но тут же улыбки угасли на их встревоженных лицах.

– Разве он еще остался на бале? – заикнулась Ульяна, но Лючия покачала головой:

– Его отозвал гонец… теперь, впрочем, я подозреваю, что это была просто уловка, человек был подставной, и, значит…

– Нет, человек был не подставной, – перебил ее чей-то голос, и в спальню вольно, без доклада и церемоний вошел граф Лямин. – Простите, что осмелился ворваться, но я ехал вслед за вами. У меня до вас, княгиня, дело неотложное.

Он, извиняясь, улыбнулся Ульяне, и та улыбнулась в ответ.

– Пойду скажу свечи зажечь, – пробормотала она как бы про себя, выходя. – Ночь настала какая душная…

Да и впрямь дышать было нечем, и Лючия безотчетно отерла лоб. Если ее и насторожил непривычный тон Лямина и это холодное – «княгиня», то теперь было не до выяснения отношений. Скорей бы узнать, куда отправился Андрей и когда вернется!

– Так вы говорите, что знаете, где он? – спросила она нетерпеливо. – Ну же, ну!..

– За ним прибыл посланный из Казарина-Каширина, от князя Сергея Ивановича, прибывшего домой внезапно и только тут узнавшего, что дочь его сбежала, дабы обвенчаться с князем Извольским.

Что-то темное прошумело перед глазами, и Лючия с изумлением обнаружила, что сидит в кресле. Как удачно, что оно оказалось рядом, ведь от такой новости немудрено и грянуться оземь!

Приехал отец Александры… О господи, нет, это приехал отец Лючии! Настоящий отец! И можно увидеть его, и заглянуть ему в глаза, и… и…

– А что же княгиня Катерина? – спросила Лючия чужим голосом. – То есть, я хочу сказать, матушка? Она приехала?

– Как сказал кучер, княгиня занемогла и задержалась в Москве, – отозвался Лямин, глядя на Лючию с острым, пронизывающим любопытством. – Но, думаю, это несерьезно, и вы скоро увидитесь.

– Да, – кивнула Лючия. – Да, я очень на это надеюсь…

На самом же деле она очень надеялась и мысленно молила бога, чтобы он немедленно послал на нее какую-нибудь заразную болезнь, преградившую доступ к ней на месяц, а лучше – на два. Надеялась, что за это время дела призовут князя Сергея опять в дальние страны, и общение родителей с дочерью сведется к переписке. А может быть, они так рассердятся за эту свадьбу, что лишат ее своего благословения, откажутся видеть ее? Нет, это слишком хорошо, чтобы оказаться правдой!

Лючия с тоской вздохнула о несбывшейся мечте; спохватившись, подумала, что, может быть, граф Лямин поймет этот вздох как сожаление о том, что еще нескоро увидит мать, как запоздалое раскаяние, страх перед последствиями… словом, как угодно, только не за истину.

Да господи! Почему он должен знать, даже подозревать истину? Никому и в голову не придет история, больше похожая на сказку, о подмененных младенцах, а никаким словам Шишмарева больше веры ни у кого не будет.

От этой мысли Лючия приободрилась было, но тут же ее пронзила новая догадка, да такая страшная, что она невольно вскрикнула:

– О боже! А если князь Сергей Иванович… я хочу сказать, отец… а если отец вызовет на дуэль Андрея?!

Она заломила руки, но граф Лямин успокаивающе покачал головой:

– Не думаю, что такое возможно. Ведь разговоры об этом браке давно уже велись, речь идет только о некоторой торопливости. Однако я рад, что наконец-то увидел на вашем лице истинное, искреннее чувство.

Лючия взглянула на него полуиспуганно, полувопросительно.

– Любовь, – пояснил граф Лямин. – Я увидел в вашем лице любовь, и это дает мне надежду, что мы все-таки поймем друг друга.

– Поймем друг друга… но в чем? – дрожащим голосом спросила Лючия, сама не понимая, отчего ее мучает этот неотвязный страх.

– Знаете… княгиня, – задумчиво начал Лямин, и у Лючии приостановилось сердце, когда он снова обратился к ней так отчужденно. Неужто поверил, неужто он все-таки поверил гнусной шишмаревской лжи? – Знаете, у каждого из нас существует как бы образ, общее представление о том или другом человеке. Скажем, при виде Евстигнея Шишмарева или даже при упоминании о нем мне всегда виделась ровная мшава, болотина, с ее губительными провалами и топями. Князь Андрей – это, конечно, сокол, иногда хищный, иногда безрассудный, но всегда прекрасный, отважный. Сашенька Казаринова – я как-то раз видел, как она бежала. Она едва касалась земли, ветер играл ее волосами, она обгоняла всех, и все любовались ею без устали. И я подумал: «Она чрезвычайно веселая и даже слишком прыткая. Душа и тело ее как бы никогда не устают… потому что ничем не отягощены». А когда я увидел князя Андрея с вами, я подумал: «Как она изменилась, как похорошела. Однако что за тяжесть легла на ее сердце?» Я подумал, что вы разочаровались друг в друге. Так бывает, и я знаю множество пар, очень скоро охладевших друг к другу, даже и до ненависти. Но вы, безусловно, любите своего мужа. Вы обладаете добрым сердцем и природным умом, однако в вас нет ни одной из тех добродетелей, которыми преодолевают слабости и… и грехи. Только любовь.

Он умолк, пристально глядя на свечу, и Лючию вдруг пробрал суеверный страх: что он видит, что он там разглядывает в этом дрожащем пламени?

– Разумеется, никто не поверил, что Шишмарев… что княгиня Извольская… что он ею, как бы это выразиться, злоупотребил, – наконец-то взглянул на Лючию граф Лямин, и отблеск свечи еще дрожал в его проницательных глазах. – И если бы вы просто зарыдали, даже лишились бы чувств, даже кинулись бы прочь – это все восприняли бы как должное. Князь Андрей вызвал бы Шишмарева и, конечно, прикончил бы его. Все было бы чин чинарем. Но вы… вы сделали то, что сделали, и увенчали свою честь победою, и очистились от клеветы. Я был потрясен, как и все прочие, но стоило вам удалиться, как в мозгу моем вспыхнули три вопроса, и я понял, что мне жизненно важно услышать на них ответ.

Лючия быстро, незаметно перевела дыхание. Самым разумным было бы напомнить ему о ночной поре, о приличиях – не хватало еще, чтобы теперь молва связала имя княгини Извольской с именем графа Лямина, который ей в отцы годится! – но что-то сковало ей язык. В его словах звенела надвигающаяся опасность, а ведь это было самое верное средство раззадорить Лючию. Лючия Фессалоне никогда не бегала от опасности. В смысле, Александра Казаринова. Ну так вперед!

– Во-первых, – задумчиво проговорил Лямин, – мне было интересно, почему Шишмарев решил уничтожить вас в общественном мнении так грубо и бездарно. Предположим, он очень удачно выбрал момент, когда отъехал князь Андрей. Предположим, он должен был знать, что эти жемчуга никогда не принадлежали прежде ни матери, ни дочери Казариновым: окажись они знакомы хоть кому-то из присутствующих, вся выходка потеряла бы смысл, даже не начавшись. Но тут возникает второй вопрос: зачем вам было так нерасчетливо попадаться в ловушку и врать, мол, жемчуг родовой, казариновский? Здесь люди слишком хорошо и близко знают друг друга, дамам наперечет известны драгоценности соседок, идет настоящее соперничество. И третий вопрос: чего надеялся добиться Шишмарев, опозорив вас… какого ответа он от вас ждал? Уж, верно, не того, который получил, кто же мог предположить, что вы начнете ширяться шпагою! Но тут приходит на ум новый вопрос: почему вам непременно нужно было заставить Шишмарева замолчать и не сказать то, ради чего все это было им затеяно? Ведь вы добивались не только своего оправдания! Вы хотели во что бы то ни стало заткнуть Шишмареву рот, уничтожить всякое доверие к его словам…