Венецианская блудница - Арсеньева Елена

– Ну и что же он такого мог обо мне сообщить, интересно? – задиристо спросила Лючия, которую так утомили словесные блуждания графа, что последний страх прошел. Да что бы он там ни заподозрил, ему отродясь не дознаться, в чем суть на самом-то деле, а потому с ним можно безнаказанно устраивать словесные баталии.

– Что мог сообщить? – переспросил Лямин.

– Да, что?

– Ну, например, то, кто научил Сашеньку Казаринову, отроду шпагу в руки не бравшую, драться так мастерски… вдобавок, левой рукою. Вы, значит, левша, княгиня?..

Вихрем пронеслись в голове с десяток выдуманных оправданий и объяснений, в числе которых было одно безусловно правдивое: с детских лет няньки, да и сам Фессалоне, старательно отучали Лючию пользоваться левой рукой вместо правой, ибо, как проповедует церковь, левша – дьяволу племянник. С течением времени Лючия и впрямь стала «как все люди», и только в минуты особого волнения, забывшись, пускала в ход левую руку… тем более что ее учитель фехтования разрабатывал ей обе руки, предупреждая, что левша – почти наверняка победитель в поединке.

Но Лючия ничего этого не могла сказать – только быстро коротко вздохнула, и это была вся передышка, отпущенная ей, чтобы снова встать лицом к лицу с пугающей действительностью.

Граф заговорил, с преувеличенным вниманием разглядывая античный сюжет с Аполлоном и Дафной кисти крепостного художника:

– Вы, может быть… забыли (только такое напряженное ухо, как у Лючии, могло уловить крошечную заминку, будто бы Лямин хотел сказать совсем другое слово, да спохватился в последнюю минуту), вы, может быть, забыли, что мы с княгиней Катериною двоюродные и дружны с детства. Мы выросли вместе и всегда были поверенными тайн друг друга. Восемнадцать лет назад, воротясь из Италии с новорожденной дочерью, Катенька показалась мне больной и расстроенной. Не скоро открыла она тайну, которую скрывала даже от мужа… Она называла это бредом – очень навязчивым бредом! Княгине Катерине почему-то казалось, что она родила в Венеции не одну дочь, а двух, но куда и каким образом исчезла первая, она не могла себе представить. Когда ваша матушка очнулась, при ней была только повитуха – доктор уже ушел. Повитуха клялась и божилась, что никакого другого ребенка не было, и княгиня, конечно, поверила ей, однако порою ее посещали страшные сны. Ей виделось, что первый ребенок ее родился мертвым, ну а доктор, желая уберечь мать от горя, скрытно унес тело, скрытно похоронил, а может быть, просто бросил в черные воды канала. Просто бросил…

Лючия схватилась за сердце, и граф обернулся на это резкое движение, вгляделся в ее помертвелое лицо:

– Господи боже, что с вами, Сашенька? Ох, старый я дурак! Бога ради, простите, не пойму, что на меня нашло. Я вас замучил своими нелепыми подозрениями… ударило вдруг по сердцу, как вы переменились. Будто другой человек оказался передо мною, и я подумал: а что, если мятежный дух той, родившейся мертвой, некрещеной девочки вдруг вселился в нежную Сашеньку в минуту опасности – и преобразил ее?..

Лючия глядела на него, чувствуя, как ее глаза открываются все шире и шире.

Граф был ей не по силам, она не могла его понять. То пронзил ее ужасом – теперь дарует спасение. Чему верить в его словах? Он и впрямь что-то понял, или старческое суеверие повинно в тех намеках, которые он бросал несколько минут назад? Опасных намеках, которые все же были далеки от опасной истины, как тьма далека от света…

Нет. Нельзя дать развития подозрениям. У нее должен быть союзник в предстоящей встрече с отцом и мужем. Надо убедить его, что она все та же Сашенька, тайно бравшая несколько уроков фехтования, которые теперь вдруг пригодились, а что левша… ну да, она левша, только всегда этого стыдилась и таилась. Она убедит его, он поверит… только бы вот собраться с силами, только бы изгнать из сердца эту неотвязчивую, мучительную тревогу. И с изумлением Лючия вдруг осознала, что порождена эта тревога не боязнью новых подозрений, не от разоблачений Лямина. Нет. Она тревожилась за Андрея! С ним что-то случилось, определенно случилось!

– Ради бога! – простерла она руки к графу. – Ради бога, вы знаете наверное, что Андрею ничего не грозит?

– Что ж ему может грозить? – нервно улыбнулся Лямин. – Кучер, за ним прибывший, уверил меня, что князь Сергей отнюдь не гневается, просто желает как можно скорее встретиться со своим внезапным зятем.

– Вы не должны были отпускать его одного, – выпалила Лючия. – Следовало отправиться с ним!

Звучало это весьма бесцеремонно, однако граф не обиделся, а напротив, вид имел сконфуженный:

– Сказать по правде, я намеревался. Но князь Андрей отринул мое предложение, убоясь неуместного заступничества. Он сказал, что провинился перед Сергеем Ивановичем – и готов ответить перед ним. Он просил приглядеть за вами, вдобавок Степан клялся и божился, что князь Сергей в добром расположе…

– Степан! – вскрикнула Лючия, вцепившись в руку графа. – Какой Степан?!

– Степан, кучер из Казарина-Каширина. Да вы что же, забыли? Он вас всегда возил, а зазноба его, Фенечка, была у вас горничной девушкою и на посовушках.

– Степан? Фенька?.. Да ведь это – шишмаревские подручные!

Лючии казалось, что она кричит, но голоса своего почему-то не слышала. И голоса Лямина – тоже, хотя он что-то говорил, безостановочно шевеля губами, а лицо его сделалось вдруг таким испуганным!

Он бросился к дверям и воротился с Ульяною, которая тоже чего-то вдруг испугалась и бросилась с протянутыми руками к Лючии, так же беззвучно двигая губами.

«Да что вы шепчетесь?» – хотела с досадой спросить Лючия, но не смогла. «Андрей в опасности!» – хотела она крикнуть, но губы не слушались. В глазах мелькали какие-то серые тени, стены комнаты словно бы наезжали на нее. В мгновение просветления она вдруг ощутила, что граф и Ульяна поддерживают ее с двух сторон.

«Оставьте меня! – кричало все ее существо. – Андрей в беде, его нужно спасти! Его заманили в западню!» Но она ничего не могла сказать. Серая мгла окутывала сознание, и последним чувством ее было удивление: «Неужели я все-таки падаю в обморок? Не может быть!..»

Но это было именно так.

Князь Андрей давно знал Степана, кучера из Казарина-Каширина, а потому поехал с ним без опаски и сомнения. Единственное, что показалось странным, – прежде Степан отличался необычайной словоохотливостью и считал своим долгом развлекать седока неумолчной болтовней, касающейся в основном его многотрудных отношений с красивыми девками вообще и ревнивой Фенькою в особенности, – ну а нынче он почти ни слова не вымолвил и на все вопросы князя Андрея только и бурчал, барин-де Сергей Иваныч желают неотложно с господином Извольским побеседовать. Несмотря на эти заверения, князь Андрей чувствовал себя как нашкодивший мальчишка, которого влекут к наставнику на расправу, и размышлял, что ему делать, ежели князь с порога накинется на него с такими оскорблениями, которые нельзя будет перенести. Что же, ему собственного тестя вызвать на дуэль?

Князь Андрей пытался припомнить кого-то из своих знакомых, оказавшихся в подобной ситуации, но тщетно. Нет, конечно, женитьбы увозом бывали, и не раз, однако же всегда молодые, едва повенчавшись, спешили кинуться в ноги к родителям, испрашивая прощения и свято уповая на старинный закон: «Повинную голову меч не сечет». Голова-то у князя Андрея была повинная, однако как бы не по своей воле. Хуже всего, что Сергей Иванович, оказывается, прибыл в Казарино-Каширино еще третьеводни и все это время напрасно ждал приезда зятя с дочерью, а потом терпение у него лопнуло и он послал за зятем.

Нет, напрасно Степка успокаивает: никак не может быть у князя Казаринова благого расположения духа! Может быть, он нарочно подучил кучера усыплять подозрения Извольского, ну а в имении виноватого ждут преданные Казаринову дворовые с розгами наготове, готовые отомстить за честь своего господина. А что? И очень просто, такие случаи тоже бывали! Вот если бы у князя Андрея выдалась минуточка первым испросить прощения и успеть сказать, как он счастлив, женившись на Сашеньке, сколько открылось ему в ней новых, чудесных, упоительных свойств, и ежели что тревожит его в этом счастливом, сияющем чередовании дней, так лишь досада на собственную непроницательность. Право, чудилось, он женился совсем на другой девушке, не на той, которую знал с детских лет со всеми ее страхами, насмешками, задумчивостью и мечтательностью; не на той, которая казалась понятной, словно не раз читанная книжка. Нет – открыл ее, а она, глядь, написана на чужом языке! Это и влекло его к ней безмерно. Это и пугало…

Однако сейчас князя Андрея, конечно, безмерно пугала встреча с тестем. Он даже и сам изумлялся этому сонмищу дурных предчувствий, обступивших его со всех сторон. Чудилось, перед ним разверзается некая темная пропасть, и против воли один случай, безвозвратно, как он думал, забытый, пришел вдруг на ум.