Венецианская блудница - Арсеньева Елена

Удача не оставляла ее: ведь шкатулка была не заперта, это раз, а два – в ней лежали ключи. Множество разных ключей, да такой причудливой формы, что Александра невольно занялась их разглядыванием. Но тут что-то блеснуло в глубине шкатулки тусклой зеленью, и Александра сомкнула дрожащие пальцы на бронзовой львиной голове…

Пока бежала к террасе, молилась только, чтобы господь даровал ей минуточку – свободно ускользнуть. Чтоб не воротились в эту самую минуточку ни Чезаре, ни Лоренцо. Мысленно она попросила у своего ненаглядного прощения за то, что не хочет сейчас видеться с ним. Ну сколько времени займет ее встреча с Маттео? Час, два? Не больше. И еще нынче вечером она отдаст Лоренцо то, ради чего он изменил всю ее судьбу, ее жизнь… Ничего. Изменил ее жизнь – и свою изменит. Они обвенчаются завтра же. В это время!

С этой твердой мыслью она вышла на террасу и с облегчением вздохнула, не увидав поблизости никого, кроме какого-то скучающего баркайоло, вяло перемешивающего воду веслом. Впрочем, заметив призывный жест Александры, он оживился, у гондолы словно крылья выросли – и через мгновение она полетела по Большому каналу, огибая Эрберию и сворачивая в боковой каналетто, над которым высилось нелюдимое здание без окон: заброшенный склад восточных товаров.

– Как же ты здесь живешь? – недоверчиво спросила Александра, едва удерживаясь на ногах среди скользкой сырости, покрывавшей пол, и Маттео, обернувшись, усмехнулся на ходу:

– Привык!

Вот уж правда что. Он явно привык к сквознякам, пронизывающим тесные коридоры; к мрачной тьме, подступавшей из всех углов; к этой осклизлой грязи, что взвизгивала под ногами. Александра, боясь упасть, тащилась еле-еле, брезгливо подбирая юбки, а Маттео легко скользил на своих подагрических ногах. Он как-то слишком проворен для человека, едва восставшего со смертного одра, мелькнуло в голове у Александры, но тут же она совершила немыслимый пируэт, едва удержавшись на ногах, и в очередной раз прокляла себя, что поддалась на мольбы Маттео заглянуть в его каморку.

Надо было идти в палаццо Фессалоне сразу, как только Маттео схватил ключ со львиной головой, и глаза его от радости заблестели даже ярче изумруда: «Он! Тот самый ключ!» Надо было, конечно, не тратить времени, но Маттео начал так благодарить, что синьорина пришла! Так молить, чтобы она на минуточку посетила его трущобы! Так пламенно восклицать, что образ синьорины Лючии освятит его жалкое жилище и даст ему силы умереть счастливым, вспоминая ее приход! Он с таким жадным восторгом вглядывался в лицо Александры, причитая: «Ну точь-в-точь! Ну совершенно такая же… как раньше!» (Он что, подумала Александра сердито, решил, будто, съездив в Россию и полюбив Лоренцо, Лючия должна шерстью обрасти, что ли? Что это означает: «совершенно такая, как раньше?») Словом, Александра просто не могла отказать ему в просьбе и пошла вниз, бросив прощальный взгляд на полустертый настенный барельеф верблюда, которого вел человек в чалме. Ей почему-то жалко было с ними расставаться, словно с добрыми знакомыми. Барельеф за день нагрело солнцем, и теперь он отдавал тепло, ласкал ладонь, коснувшуюся его. А там, куда звал Маттео, было так сумрачно! Собравшись с духом, Александра вступила под стылые каменные своды, немедленно об этом пожалев.

Нет, Маттео и впрямь был еще весьма крепок. Она бы умерла от чахотки уже через три дня обитания здесь! А он как бы умирает здесь давно, в этой грязи, холоде, мерзкой сырой тьме, где не живут даже летучие мыши. Впрочем, может быть, даже и живут. Не зря же Александре сквозь чавканье грязи все время слышался какой-то легкий шелест за спиной. Вот как налетят сейчас! Как вцепятся в волосы!

Вдруг вспомнилось, как в свой первый вечер в Венеции она шла по коридорам палаццо Анджольери, и что-то прошумело над головой, а Чезаре небрежно объяснил: «Летучие мыши», – как будто это было самым обыкновенным делом. И те летучие мыши, и Чезаре вдруг показались такими родными, что Александра едва не всхлипнула, так вдруг захотелось оказаться поближе к ним. Ох, зачем она ушла?! Но – бумаги Байярдо… счастливое лицо Лоренцо… песни баркайоло над лазурными водами… и эти слова: «Я, Лоренцо, беру тебя, Лючию»… Нет, она потерпит. Потерпит. Но знать бы, долго ли терпеть?

– Далеко еще? – испуганно спросила Александра, даже не спустившись, а съехав по почти неразличимым ступеньками, забитым вязкой грязью.

– Пришли, синьорина, – успокоил ее Маттео, подходя к какой-то двери и стуча в нее трижды. – Пришли!

Александра вдруг засмеялась. Кому он стучит? Домовому, что ли? Дверь заложена толстенным брусом и, верно, еще заперта, потому что Маттео вынул из кармана ключ. Но смех застрял в ее горле, когда из-за двери донесся ответный стук.

«Там кто-то есть?» – хотела спросить Александра, но не смогла: онемела от изумления.

Ключ-то, которым Маттео отпирает дверь… Ключ-то! У этого ключа львиная голова, украшенная зеленым изумрудным глазком! Вот чудеса, что ключ от палаццо Фессалоне в точности подходит к двери в каморку Маттео!..

Ой, нет. Что-то тут не так. Разве каморки запирают такими толстенными засовами и сложными замками? И ведь Маттео жаловался на свое горькое одиночество – кто же ответил на его стук?

То ли от безмерного удивления, то ли от сырости мысли ее сделались тяжелы и малоподвижны. Да все вокруг свершалось как бы замедленно и даже беззвучно.

Ключ едва поворачивался в замке. Маттео, чуть шевелясь, снимал брус. Оборачивался к Александре так, словно бы тело сопротивлялось, и улыбка медленно-медленно растягивала его губы. Что-то зловещее было в этой замороженной улыбке, и Александра убежала бы прочь, но и сама она попала в этот медлительный оборот. Медлительный – но неотвратимый: было что-то бесповоротное в том, как открывалась дверь… И у Александры уже почти не оставалось сил бояться, когда из тьмы выступила высокая фигура и произнесла голосом (век бы его не слышать!), который с недавних пор сделался хорошо знаком Александре:

– Ну, наконец-то, дитя мое. Наконец-то ты пришла навестить своего старого отца!

И Бартоломео Фессалоне, ибо это был он, схватил Александру за руку и одним рывком втянул ее в ту тьму, которая клубилась вокруг него.

Итак, в конце концов Чезаре оказался прав!

Чезаре оказался прав, и не могло быть иначе. Разум его помутился, не то и он сразу бы понял все, все увидел… не ослеп, не оглох, не обезумел бы от страсти, которую пробудила в его душе, в его сердце, в его теле эта тварь. Преступница, предательница. Венецианская блудница!

«Нет. Никогда! Я не хочу его больше видеть никогда!» – словно бы зазвучал в ушах страстный, исполненный отвращения женский крик, и он мучительно затряс головой.

Видано ли! Да где это видано?! Кто он? Потомок римлян, потомок великих дожей Венецианской республики, а через них – венедов, основателей этого великого города. И она – незаконная дочь, воспитанница авантюриста и афериста, проститутка. Актриса! Она лгала и играла. Она нашла в нем благодарнейшего зрителя для своей пошлой трагикомедии, но не подозревала, что сей одураченный зритель смотрел на нее и во время той финальной сцены, которую она отнюдь не желала выставлять на всеобщее обозрение!

Он вспомнил ее отчаянное восклицание: «Нас заперли! Мы в ловушке! Мы погибли!» Хотел усмехнуться злорадно, да не получилось: улыбка сменилась жалкой гримасой. Ее голос показался незнакомым, наверное, так исказили его страх и отчаяние. Еще бы не испугаться! Она ведь погибнет там, вместе с этим негодяем, который выдавал себя за ее отца, но, очень даже может быть, служил ей кем-то вроде чичисбея, а то и просто – прислуживал в постели.

– Нет. Нет. Не может быть! – прошептал он, зверея от боли, стиснувшей сердце.

«А почему бы и нет?» – прошептал в его мозгу некий вкрадчивый, противный голосок, очень схожий с голосом Чезаре, и он в ярости хватил кулаком по столу.

Раздался звон разбитого стекла, а коленям его неожиданно стало легко. Ах да… эта девка, взгромоздившаяся на них, едва он вошел в кабак и сел пить, в ужасе соскочила. Ну и пусть себе стоит в компании своих столь же гологрудых подружек, осуждающе на него поглядывающих. Он и не помнит, которая из них она. Вроде как в красном платье? Или нет, в зеленом. А, в серебристом…

Раскаленная игла вонзилась в сердце. Нынче утром, когда он уходил, она провожала его, стоя на террасе, и утренний ветерок раздувал складки ее легкого серебристого платья. Золотые волосы, серебряный стан…

«Галатея!» – прошептал баркайоло, с таким же одурелым восторгом вглядывающийся в эту несказанную красоту, как и его достопочтенный пассажир.

Вот именно. Галатея! Статуя, которую оживил силою своей любви создавший ее Пигмалион. А он не смог. Не смог…

Статуя. Кукла! Стан серебряный, волосы золотые – сердце каменное. А может быть, сердца и вовсе нет.