Те же и Скунс - Милкова Елена

– Да этот, блин, дурень, мать его… – красочно охарактеризовал Плещеева седой. И потыкал пальцем в сторону «Нивы»: – Дача в Горьковской, всё сами, только сегодня последний гвоздик забили, одни стены, брус с пенопластом… Жена ещё и не видела, хотел, чтоб в готовый домик её…

– Что случилось-то? – спокойно напомнил гаишник, привыкший ещё и не к таким историям, звучащим в ночной час на шоссе. Насколько видел Плещеев, его собеседник чуть не приплясывал между ним и машиной. Так ведёт себя человек, разрываясь между необходимостью скорей мчаться дальше и страстным желанием выговориться, хоть кому-то поведать о внезапно и по-глупому постигшей беде.

– Так этому, гроб его мать, шпингалет в окошке не понравился, поправлять начал… Уже в городское переоделся, пижон хренов… Я ему – брось, Серый, завтра день будет, а он – ща, айн момент, мать его… сила есть, ума не надо, как нажал – и вместе с рамой наружу… А окошко, ёксель-моксель, на втором этаже… Бильярд ещё туда пыжился втюхать… Хоть бы бросить додумался, летел пока, так и на то мозгов не хватило, ёлкин двор, хресь мордой прямо в стекло, изрезался весь… И руку, по-моему…

Плещеев смотрел сквозь слипшиеся ресницы, по достоинству оценивая диспозицию. «Нива» стояла с включёнными фарами, развёрнутая к возможным наблюдателям почти боком. Седой отчаянно жестикулировал, не давая гаишнику сосредоточиться на номерах.

– Литейный, двадцать пять, говорите? Это, если отсюда, по какой стороне?

– По правой. Сразу после улицы Пестеля. Плещеев обессиленно закрыл глаз. «Где лучше всего хранить „левый“ ствол? – вспомнилось ему. – В служебном сейфе у знакомого офицера РУОПа…»

– Пестеля, Пестеля… – доносилось снаружи.

– Как съедете с моста, четвёртая направо. Считая набережную. Двадцать пятый дом сразу за ней и вход прямо с Литейного. Машину, смотрю, только что… Вы по городу-то уверенно ездите?

– А то! Это машина новая, а права с семьдесят восьмого… Только, хоть тресни, путаю – Пестеля, Герцена… Гоголя тоже ещё… Спасибо, начальник!

– Счастливого пути. Только, пожалуйста, не кипятитесь, езжайте спокойнее.

Седой клятвенно пообещал не превышать, не нарушать и не пересекать. Звук прихлопнутой дверцы пробил Плещееву голову электрическим током. «Нива» подчёркнуто плавно тронулась с места и резво помчалась в сторону Парголова.

– Тебя куда? – спросил седой, когда въехали на Поклонную гору. – Может, сразу к живодёрам, в больницу? Или домой, супруге на руки сдать? Она у тебя, помнится, медик… А то хоть прямо в «Эгиду», должен же там у вас ночью кто-то дежурить…

– Домой… – выдохнул Плещеев.

Человек за рулём обидно фыркнул, однако тут же полез во внутренний карман и снова выудил телефон. Плещеев больше не открывал глаз и не видел движения, но было слышно, как аппаратик еле слышно попискивал от нажатия кнопок. Сергей Петрович соображал уже совсем скверно. «А ведь я номера ему не давал, – равнодушно зарегистрировало сознание. – И про „Эгиду“ не говорил…» И документов, из которых его спаситель мог бы почерпнуть все эти сведения, в «девятке» не было…

Люда сняла трубку, и мысль о том, что его сейчас заложат ей с потрохами, моментально смела все остальные.

– Людмила Борисовна? Доброй ночи, извините, Бога ради, что разбудил… Да нет, просто мы сейчас с супругом вашим подъедем. Уже рядом, мимо больницы академической… Только, знаете что, на всякий случай… Вы на звонок сразу не открывайте, спросите, кто там, Сергей Петрович вам ответит, и вот тогда вы нас пустите, хорошо? Ну, я так и знал, что с его-то работой вас ничем уже не удивишь… До встречи, Людмила Борисовна. Будем через минуту.

Плещеевы жили в большом кирпичном доме на, проспекте Тореза, на восьмом этаже. У них была хорошая трёхкомнатная квартира, имевшая один недостаток: низковатые потолки. Будь потолки выше можно было бы заказать в мастерской более высоки стеллажи и поставить на них раза в полтора больше книг. Время от времени Серёжа приходил к выводу, что книги постепенно выживают их с Людмилой из дому, и грозился устроить «прореживание». Иногда он даже брался за дело. Тогда посреди коридора вырастала пыльная куча, возле которой он просиживал на полу часа полтора, раскладывая книги на стопки: эти – оставить, эти – знакомому лоточнику, эти – в помойку. Потом заявлял, что не находит в себе сил выбросить хоть одну, и водворял все книги на место. Положительный эффект от подобных мероприятий состоял в том, что во втором-третьем ряду обнаруживалась масса изданий, о которых Серёжа успел давно и прочно забыть.

Ночной звонок, сдёрнувший Людмилу с постели, сразу внушил ей смутное беспокойство. Видно, недаром она весь вечер не находила себе места, а потом еле-еле заснула. Почти так же она себя чувствовала и в тот злосчастный день, после которого Серёжа пять месяцев пролежал в госпитале, беспомощный и почти слепой, а она… О том, что случилось с ней самой, лучше было вовсе не вспоминать. Вот уж правда святая, что у докторов в этом плане всё получается не по-людски. Да так, что тебе велят начисто отказаться от дальнейших попыток…

Неужели с Серёжей опять…

Она еле успела накинуть халатик и кое-как заколоть волосы, когда ночную тишину квартиры взорвал пронзительный трезвон из прихожей. Почему-то Людмила всегда пугалась звонков, и в особенности тех, которых ждала. Она со всех ног бросилась к двери и сразу открыла её, даже не вспомнив о строгих наставлениях незнакомого голоса по телефону. Серая с белыми лапками кошечка – подарок Семёна Фаульгабера – выскочила вместе с хозяйкой.

– Серёжа!.. – ахнула Людмила.

Её Серёжа мешком обвисал на плече у какого-то чужого мужчины. И большую половину лица – повторение давнего кошмара – скрывала испятнанная кровью повязка…

– Люда, ты не думай… я ничего… – бодро выговорил Плещеев, и ноги у него окончательно подкосились.

– Чем заниматься приходится, – недовольно буркнул его спутник. И внёс эгидовского шефа через порог, как молодую невесту: – Людмила Борисовна, он действительно «ничего», так что вы попусту не волнуйтесь. Лучше всыпьте ему как следует, когда отлежится. Он, понимаете, в Токсово ездил на встречу с важным свидетелем, а нас предупредить не соблаговолил. Храбрый больно. Вот и схлопотал по очкам…

Плещеев наконец-то расслабился и вздохнул, ощутив под собой знакомый диван. И родные пальцы жены, коснувшиеся лица.

– Вы, Людочка, с ним правда построже, – сказал хозяин «Нивы». – Ну, бывайте, побегу… Да не беспокойтесь, выйду уж как-нибудь…

Спустя несколько секунд в прихожей щёлкнула дверь.

– Люда!.. – прохрипел Плещеев. – Как он выглядел? Ты его рассмотрела?

– Тебе очень больно? – сдерживая слезы, спросила жена. В такие минуты она всегда переставала быть врачом и вела себя просто как женщина, любящая и напуганная. – Ты хоть что-нибудь видишь?

– Вижу, Спичинка, вижу, – сказал Плещеев. – Просто… Очки вот… Ты его разглядела?

Описание, сделанное растерянной Людой («такой худой, невысокий… волосы ёжиком, седые… лицо… да как тебе сказать… Бог его знает… глаза вроде светлые…»), мало что добавило к его собственным ощущениям.

– Люда, – сказал он, ловя здоровой рукой и крепко, как мог, сжимая руку жены. – Запомни, ты никого не видела. Поняла? Ни-ко-го… Позвонили, ты открыла, я один за дверью стоял… На стеночку опирался… Кто бы тебя ни спрашивал, хоть Дубинин с Мариной… Он успел уйти, и ты его не видела. Поняла?

Догадка, мелькнувшая, как озарение, на время вернула ему и остатки сил, и способность говорить внятно.

– П-поняла… – ничего не понимая, кивнула Людмила. Она только чувствовала, что для Серёжи это почему-то было очень важно. Иных причин ей не требовалось.

Дядя Кемаль был тёмен лицом, как ненастная туча. И больше всего напоминал монголо-татарского завоевателя с картины «Баскаки». Даром что тот восседал на горячем белоногом коне, а дядя Кемаль – на старом потёртом ковре вьетнамского производства. А вместо русских девушек, брошенных на колени с локтями, стянутыми за спиной, перед ним сидел, развалясь, этот тип в неизменном спортивном костюмчике. И нагло улыбался, заложив за уши длинные, вечно засаленные пряди.

– Скунс поразмыслил, дядя Кемаль. Хорошо-о-о поразмыслил. Он не будет «делать» Плещеева. Так что можете распорядиться этим заказом, как пожелаете.

Кемаль Губаевич величественно кивнул, с отвращением заглатывая ароматный цейлонский. Проклятый Скунсов посредник издевался над ним и нисколько этого не скрывал. «Как пожелаете»!.. Иэ-э-э-эй, до чего некрасиво вышло с Плещеевым… Кто же предполагать мог, что этот сукин кот даже к бабе с охранником…

Один на кладбище и двое в больнице… Жанночка со спинно-мозговой, а Гафур – язык выговорить не поворачивается… «Клиент», правда, тоже в больнице, но теперь до него поди доберись… Разведчик было пошёл, сунулся на этаж и – еле отоврался, ошибся, мол, коридором… Половина «Эгиды» круглые сутки пасётся, кто в палате, кто при дверях… Собаку – тьфу! – под окном стеречь посадили… И вперемежку с эгидовцами – во имя Аллаха, милостивого и милосердного, – тихвинские. Тоже охраняют, не выгонишь. Не их, дескать, рук дело. Вор ворует, сыщик ловит – обоюдное уважение. Журба самолично явился. Спрашивал, не надо ли телевизор либо компьютер Плещееву возле кровати, только скажи. Тот бы и рад, ан глаза в задницу провалились, так они в холле «ящик» поставили, братва вместе с эгидовцами «Клуб путешественников» смотрит… То есть жди у моря погоды. Когда ещё теперь удобный случай представится… «Как пожелаете»!..