Слезы Макиавелли - Кардетти Рафаэль

Рафаэль Кардетти

Слезы Макиавелли

1

Он открыл глаза, и сознание сразу вернулось. Он не мог понять, где находится, и ему потребовалось несколько мгновений, чтобы прийти в себя. Но дыхание быстро успокоилось и стало более размеренным. В онемевшие пальцы снова стала поступать кровь. Он прикрыл глаза, ожидая, когда стены перестанут кружиться вокруг него. Стреляющая боль, пронизывающая череп, начала стихать.

Он напряг мышцы и попытался пошевелиться. Тело осталось неподвижным. Окончательно придя в себя, он сделал глубокий вдох и снова попытался подняться — безуспешно. Как если бы его мозг работал независимо от тела, он лихорадочно изучил все возможные предположения.

На его лице отразилось изумление. Словно со стороны он очень ясно увидел, где находится: совершенно голый, он привязан за щиколотки и запястья к тяжелой столешнице из цельного дерева, туловище перехвачено широким кожаным ремнем. Голову сжимали металлические тиски, вызывая резкую боль в висках. Он почувствовал во рту терпкий привкус стального треугольника, который не давал двигаться языку.

В комнату не проникал ни один звук. Только размеренно капавшая с потолка вода нарушала полную тишину. Несколько факелов, прикрепленных к стене, бросали теплый, умиротворяющий отсвет на поросшие зеленоватым мхом стены. Метрах в четырех над его головой меж двумя стрельчатыми арками был заключен герб, почти полностью стершийся от времени.

Он находился в подвале. Здесь никто не станет его искать.

Он попытался дать знать о себе воплем, но рот был так прочно перекрыт, что он не смог издать ни малейшего звука, а попытка закончилась тем, что он сильно порезал язык о металлическую пластину.

Кровь начала сочиться сначала медленно, потом все быстрее. Он попытался ее выплюнуть, но металлический мундштук не давал этого сделать, и его глотка очень скоро заполнилась теплой и густой жидкостью.

Когда он стал задыхаться, его охватила паника. Лицо мгновенно покрылось каплями пота, и они стали стекать на грудь. Отчаянным усилием он постарался успокоиться, сумел проглотить жидкость и, находясь на грани удушья, освободить легкие.

Как ни странно, сделанное усилие вернуло ему ясность мышления. Все это было невероятно. Кто мог желать зла такому неизвестному художнику, как он? Хотя во Флоренции соперничество было суровым, его талант никак не мог равняться с талантом мастеров, к чьим услугам наперебой прибегали самые знатные семейства. Несмотря на все усилия, которые он прилагал, чтобы изменить то, что было предначертано судьбой, он оставался среди тех посредственностей, которых муза никогда не посещает.

Он знал, что он всего лишь честный ремесленник, даже если и сожалел о том, что превратности жизни помешали ему достичь безупречной техники Филиппино Липпи или драматической силы Луки Синьорелли. И когда к его услугам прибегал краснолицый торговец, довольный, что может за скромную плату заказать приличный портрет, его гордость в очередной раз несла урон, а душу охватывало неодолимое желание утопить разочарование своей участью в добром кувшинчике кьянти.

В конце концов он смирился со своими скромными дарованиями. У него был достаточно трезвый ум, чтобы понять: живопись сулит ему лишь скудные крохи в награду за все жертвы, которые он ей приносит. По крайней мере он не вызывал зависти у других художников. Со своими заурядными способностями он никого не заслонял и был слишком далек от края подмостков, чтобы его могли коснуться лучи славы.

Такое существование он влачил уже около десяти лет, с каждым днем все больше и больше погружаясь в отупение. Но теперь все это было очень далеко. То была другая жизнь, и он ее почти позабыл.

Все изменилось в тот миг, когда Пьеро Адимари переступил порог его крохотной мастерской на задворках Виа деи Маэстри. В тяжелые времена все известные мастера разъехались, а Адимари, который овдовел около недели назад, пожелал украсить могилу супруги «Благовещением». Он предложил за работу шестьдесят дукатов с единственным условием: картина должна быть окончена до конца весны.

Художник без колебаний принялся за работу с ощущением такого счастья, которое он уже давно не испытывал. Это было его истинное возрождение. Отныне он существовал лишь ради того, что станет — он с каждым днем все больше в это верил — завершением всей его жизни, посвященной искусству. После двух с половиной месяцев неустанной кропотливой работы картина была почти написана. Ангел вышел, как и полагается, пухленьким, а задний план немного размытым, но в целом все у него получилось.