Я, Мона Лиза - Калогридис Джинн

Раны посерьезнее: снова в грудь, шею, десяток ран в туловище. Франческо — настоящий безумец. Удары следовали с такой скоростью, что оба, жертва и убийца, оказались в облаке алого дождя. Удары дикие и неточные, одним из них убийца ранил себя в бедро и заверещал, когда его кровь смешалась с кровью врага. Боль распалила ярость Франческо; он продолжал кромсать свою жертву.

— Дурно отзывался о нас перед его святейшеством. Оскорблял нашу семью. Подчинил себе весь город.

Джулиано начал тонуть. Подобная клевета в адрес брата при других обстоятельствах разожгла бы в нем гнев, но сейчас он достиг той стадии, когда все чувства молчали.

Воды внутри собора потемнели от крови; он едва различал расплывчатые тени своих убийц на фоне мятущейся толпы. Барончелли и Франческо что-то кричали в два голоса. Джулиано видел их разверзнутые пасти, блеск клинков, приглушенный мутной Арно, но ничего не слышал. Под водой всегда стоит тишина.

Из распахнутых дверей, ведущих на виа де Серви, лился сноп солнечного света. Джулиано шагнул к дверям, не переставая искать Лоренцо, но теперь течение начало тянуть его за собой. Очень трудно идти в бурлящей воде.

А там, вдалеке, куда ему не дойти, рыдает черноволосая Анна, заламывая руки, оплакивая их нерожденных детей; ее любовь не отпускает его. Но крепче всего душу его захватил Лоренцо, чье сердце разобьется, когда он найдет младшего брата. Это больше всего огорчало Джулиано.

«Брат», — хочет произнести Джулиано, падая на колени.

Лоренцо сидит на берегу Арно, кутаясь в одеяла. Он промок насквозь и дрожит, но он жив.

Джулиано облегченно выдохнул — это весь воздух, что остался у него в легких, — а потом начал погружаться на дно все ниже и ниже, где вода совсем черная.

«26 апреля 1478. Приорам Милана

Досточтимые господа! Убит мой брат Джулиано, над правителями города нависла серьезная опасность. Настал час, синъоры, помочь вашему слуге Лоренцо. Пришлите как можно больше солдат и велите им поторопиться. Они, как всегда, послужат щитом и опорой моему правлению.

Ваш слуга Лоренцо де Медичи».

Бернардо Барончелли ехал, стоя на коленях, в маленькой повозке, которая везла его на верную смерть.

Перед ним, на широкой площади перед Дворцом синьории, возвышалось огромное мрачное здание, где заседало правительство Флоренции и сердце ее правосудия. Испещренная бойницами крепость производила внушительное впечатление, это был прямоугольник почти без окон, со стройной башней-колокольней на одном углу. Всего за час до того, как Барончелли повели к повозке, он слышал ее звон, низкий и печальный, собиравший публику на зрелище.

В утреннем мраке каменный фасад дворца выглядел светло-серым на фоне темных облаков. Перед зданием, поднимаясь среди разноцветных богатых и бедных построек Флоренции, стоял наспех сколоченный эшафот с виселицей.

День выдался пронзительно-холодный; Барончелли видел собственное дыхание, зависавшее перед ним туманом. Верхние полы накидки разошлись, но он не мог их запахнуть, так как руки были связаны за спиной.

Вот в таком виде, качаясь всякий раз, когда колесо попадало на камень, Барончелли появился на площади. На его казнь пришли поглазеть не меньше тысячи горожан.

Стоявший с краю толпы мальчонка первым увидел приближающуюся повозку и заголосил детским фальцетом, выводя клич сторонников Медичи:

— Palle! Palle! Palle!

По толпе прошла волна истерии. Вскоре ее единый глас гремел в ушах Барончелли: «Palle! Palle! Palle!»

Кто-то швырнул камень, и тот загремел по булыжникам, не долетев до скрипучей повозки. После этого в заговорщика летели только проклятия. Синьория разместила нескольких конных стражников в стратегических точках, чтобы предотвратить беспорядки; по бокам Барончелли следовала вооруженная охрана.

Это было сделано для того, чтобы как следует провести казнь, иначе толпа могла растерзать приговоренного на части. Он уже слышал истории о мрачной участи других заговорщиков: как наемников-перуджианцев, нанятых семейством Пацци, столкнули вниз с высокой башни Дворца синьории, как они попадали в руки поджидавшей внизу толпы и та изрубила их на куски ножами и лопатами.

Даже старик Якопо де Пацци, всю жизнь пользовавшийся уважением сограждан, не избежал гнева Флоренции. При первых звуках, донесшихся с колокольни Джотто, он сел на коня и попытался поднять народ возгласом: «Popolo е liberta!»[8] Фраза служила бунтовским призывом к свержению правительства — в данном случае клана Медичи.

Но толпа ответила другим призывом:

— Palle! Palle! Palle!

Несмотря на совершенное преступление, Якопо де Пацци после казни похоронили как подобает — правда, так и не сняв с шеи петлю. Но в те дикие дни город переполняла такая ненависть, что он недолго пролежал в покое: синьория решила, что будет лучше перезахоронить его тело за городской стеной, в неосвященной земле. Франческо де Пацци и остальные заговорщики недолго дожидались приговора правосудия; пощадили одного Гульельмо де Пацци, да и то потому, что за него отчаянно просила у Лоренцо его сестра, Бьянка де Медичи.

Только одному настоящему заговорщику удалось бежать: Барончелли спрятался на колокольне собора, когда воздух все еще колыхался от звона колокола. Когда путь очистился, он, не сказав ни слова семье, умчался верхом на восточное побережье, в Сенигаллию. Оттуда он отбыл на корабле в экзотический Стамбул. Король Фердинанд и неаполитанские родственники заговорщика посылали ему достаточно средств, и он вел распутную жизнь. Барончелли скупал рабынь, делал их своими наложницами, предавался удовольствиям, пытаясь стереть из памяти те убийства, которые совершил.

Но во сне ему часто являлся образ Джулиано, окаменевшего в ту секунду, когда он, подняв глаза, увидел сверкающее лезвие ножа. Юноша с темными спутанными локонами, широко распахнутыми невинными глазами, простодушно и слегка недоверчиво смотрит на внезапно появившуюся Смерть.

Барончелли получил больше года на раздумья, чтобы найти ответ на вопрос: пошло бы на пользу городу устранение клана Медичи и замена его Якопо и Франческо де Пацци. Лоренцо отличался уравновешенностью, осторожностью; Франческо обладал взрывным темпераментом, действовал порою необдуманно. Он быстро превратился бы в тирана. У Лоренцо хватало мудрости внушить людям любовь, что было очевидно, судя по толпе, собравшейся теперь на площади; Франческо слишком высокомерен, чтобы думать о подобных вещах.

Но самое главное, Лоренцо был настойчив. В конце концов, его рука дотянулась и до Стамбула. Как только его агенты разведали, где прячется Барончелли, Лоренцо отправил к султану эмиссара, нагруженного золотом и драгоценностями. Таким образом, судьба Барончелли была решена.

Всех преступников повесили на городских воротах, а затем поспешно зарыли в неосвященную землю. После казни Барончелли похоронят в одной дыре с ними — но с учетом серьезности преступления казнь должна была произойти на главной площади Флоренции.

Сейчас, когда маленькая повозка с грохотом катила мимо толпы, приближаясь к эшафоту, у Барончелли вырвался громкий стон. Страх сковал его душу, причиняя муки, не сравнимые ни с какой физической болью; его бросало то в жар, то в холод, порой захлестывала дурнота, словно он тонул. Ему казалось, что еще немного — и он потеряет сознание, но забвение, как это ни жестоко, не приходило.

— Смелее, синьор, — раздался голос. — Бог не покинет вас.

Рядом с повозкой шагал его Утешитель. Этого флорентийца звали Лауро, и он был членом братства Санта-Мария делла Кроче, также известного как орден черных, потому что все его члены носили черные накидки с капюшонами. Цель ордена — дарить утешение и милость нуждавшимся, включая несчастные души, осужденные на казнь.

Лауро находился при Барончелли с первой минуты его появления во Флоренции. Он следил за тем, чтобы с пленным хорошо обращались, как следует кормили и одевали, разрешали посылать письма родным (Джованна так и не откликнулась на его призыв повидаться). Лауро выслушивал слезные покаяния Барончелли и оставался с ним в камере, чтобы за него помолиться. Утешитель взывал к Святой Деве, Христу, Всевышнему и святому Иоанну, покровителю Флоренции, чтобы они даровали Барончелли прощение, покой и позволили его душе попасть в чистилище, а оттуда — на небеса.

Барончелли не присоединялся к нему в молитвах, полагая, что Всевышний воспримет это как личное оскорбление.

Теперь Утешитель под черным капюшоном шагал рядом с ним и во весь голос произносил псалом, или молитву, или церковный гимн — из-за шума толпы Барончелли не мог разобрать ни слова, видел только белый пар изо рта. В ушах у него раздавалось лишь одно слово, оно пульсировало в такт сердцу: «Palle. Palle. Palle».

Повозка подкатила к ступеням, ведущим на виселицу. Утешитель взял Барончелли под локоть и неловко помог ему спуститься на холодный плитняк. У Барончелли от ужаса подкосились ноги; Утешитель опустился на колени рядом с ним и зашептал на ухо: