Я, Мона Лиза - Калогридис Джинн

Надо мной раздался другой голос, лениво спросивший:

— А может, сначала развлечемся с ней?

— Прямо здесь, при людях? — уточнили у него.

— Кому какое дело! Никто даже сюда не смотрит! — Тогда заговорил Раффаэле, произнесший с презрением:

— Очень надо! Она ведь только что побывала в руках Медичи!

Серебристое пятно — кинжал — приблизилось ко мне, и я почувствовала его острие у самого горла; стоило мне глотнуть, и оно бы вонзилось в меня. Я разглядела руку Раффаэле и черную кожаную рукоять кинжала.

А потом и рука, и кинжал исчезли, все погрузилось в темноту.

«Неужели я умерла?» — пронеслось у меня в голове. Но нет — нестерпимо и слишком реально болели голова и плечо. Неожиданно тиски, сжимавшие грудь, ослабли, и я судорожно, как утопающий, втянула воздух.

За всем этим я почти ничего не замечала, кроме расплывчатых теней. Изредка до меня долетали отдельные слова, заглушая топот лошадиных копыт, колокольный звон и шум толпы.

Я увидела над собой всадников с факелами в руках. Пребывая в смятении, я решила, что их несколько сотен, этих черных великанов, и у каждого в руке по искрящемуся пламени, сверкающему, словно огромный оранжевый бриллиант.

До меня донесся голос одного из всадников, полный достоинства голос человека, привыкшего повелевать.

— Что вы тут делаете с этой дамой? — Раффаэле, по-прежнему находившийся рядом, робко забормотал:

— Она — враг народа… молодая жена Джулиано… шпионка.

Всадник что-то коротко ответил. Я уловила только:

— …В синьорию… защита…

Меня подняли. Я закричала от пронзительной боли.

— Тихо, мадонна. Мы не причиним вам вреда.

Меня перекинули поперек седла, позади уселся всадник и натянул поводья над моей спиной. Мы поехали. Голова моя болталась у бока лошади, волосы выбились из золотой сеточки Альфонсины, и она соскользнула где-то по дороге — кому-то посчастливится ее найти. Лицо билось о разгоряченный, взмокший бок лошади, да так, что у меня потрескались губы и я ощутила на них вкус соли и крови. Я видела только темную мостовую, слышала колокол и крики. И то и другое становилось все громче — колокол звонил беспощадно, вскоре мне казалось, что у меня раскалывается череп от этих звуков; мы выехали на площадь Синьории. Я попыталась выпрямиться, приподнять голову, собиралась позвать Джулиано по имени, но всадник грубо толкнул меня, чтобы я не шевелилась.

Когда мы пересекали площадь, по толпе пробежало нервное возбуждение. Раздались пронзительные крики.

— Смотрите — вот он идет, ублюдок!

— Вон там! В третьем окне! Видите, как болтается!

— Abbasso le palle! Смерть Медичи!

Я дергалась, как рыба на крючке. Волосы разметались во все стороны, закрыли лицо. Я пыталась хоть что-то разглядеть, вися вниз головой, но все казалось бесполезным. Я могла различить только тени от фигур, плотно прижатых друг к другу.

В панике мне припомнился Франческо де Пацци, повешенный в окне последнего этажа, и труп архиепископа Сальвиати, вцепившегося зубами в его плечо. Мне припомнились слова отца: «Восемьдесят человек за пять дней… вышвырнуты из окон на площадь Синьории».

Я обмякла, перестав сопротивляться.

— Джулиано, — прошептала я, понимая, что в таком шуме никто меня не услышит. — Джулиано, — повторила я и разрыдалась.

Меня поместили в Барджелло, тюрьму, примыкающую к Дворцу синьории. Камера была маленькая, грязная, без окон, с покрытыми паутиной стенами. Вернее, стен было три. А четвертая была сложена наполовину, а затем переходила в толстые железные прутья, тянувшиеся до потолка; дверь тоже была железной. На грязном полу лежал тощий слой соломы, а в центре стояла большая деревянная лохань, служившая отхожим местом. Света в этой комнатушке не было, она освещалась только фонарем из коридора.

Нас сидело там трое: я, Лаура и какая-то дама намного старше меня, на редкость неподходяще одетая — в лиловые шелка и бархат. Кажется, она была одной из Торнабуони — благородного семейства, к которому принадлежала мать Лоренцо. Когда тюремщик привел меня в камеру, я, стеная от боли, притворилась, что не узнала Лауру. Тюремщик ушел, а мы еще несколько часов даже взглядом не перекинулись.

В первую ночь нас не трогали. Тюремщик, приволокший меня в камеру, исчез. Спустя какое-то время колокол, звонивший оглушительно, так как колокольня была совсем рядом, наконец, замолк. Я обрадовалась, но ненадолго. Потом час за часом мы слышали снаружи крики толпы, которая внезапно стихала, а потом, после короткой паузы, начинала громко ликовать.

Мне чудилось, будто я слышу, как щелкает натянутая веревка.

Пожилая дама, бледная и хрупкая, вертела в руках платок и, не переставая, плакала. Не обращая внимания на пауков, я устроилась в углу, вытянув перед собой ушибленные ноги, укрытые разорванными юбками. Рядом со мной сидела Лаура, поджав к груди колени и обхватив их одной рукой. Когда толпа замолкла на несколько минут, я тихо спросила ее:

— Джулиано?..

— Не знаю, мадонна, не знаю… — В ее голосе слышалось страдание.

Раздался очередной крик, и мы обе съежились.

Утром тюремщики увели Лауру, и она больше не вернулась.

Я твердила себе, что в просвещенной Флоренции никогда не казнили женщин, если только речь не шла о злодейских убийствах… или предательстве. Наверняка Лауру отпустили или, самое худшее, изгнали из города.

Меня немного утешил тот факт, что снаружи больше не доносился рев толпы. Тишина означала, что казни прекратились.

Неуверенно поднявшись, я покачнулась и тихо охнула от боли в плече. Малейшее движение становилось мукой. Я окоченела от холода, каменные стены и пол казались ледяными. Но больше всего меня расстраивало, что я потеряла и обручальное кольцо, и последний золотой медальон.

Я прошла мимо пожилой дамы и остановилась у ржавой железной двери. Торнабуони перестала плакать и почти всю ночь простояла, раскачиваясь на месте; ее глаза превратились в два синяка на бледном лице, белизну которого подчеркивало темно-лиловое платье. Я встретилась с ней взглядом и, увидев в ее глазах ярость и отчаяние, тут же потупилась.

Когда Лаура была рядом, я не хотела произносить имя Джулиано, чтобы не навредить ей, но теперь оно было готово сорваться у меня с языка, и я все время прислушивалась, не идет ли стражник. Когда, наконец, появился тюремщик, я тихо к нему обратилась:

— Есть новости? Что слышно о Джулиано де Медичи?

Он не сразу ответил, а подошел и постоял перед дверью. Долго гремел ключами, бормоча что-то себе под нос, потом выбрал один и вставил его в замок.

Ключ не подошел, и тогда тюремщик взял другой ключ, похуже, темный и тусклый, видно, им редко пользовались, — ключ долго скрежетал в замке, но наконец дверь со скрипом открылась.

— Джулиано де Медичи, — презрительно произнес тюремщик. — Если первой узнаете новость об этом подлеце, то кричите громче.

Больше он не обращал на меня внимания.

— Мадонна Карлотта, — сказал он как-то даже по-доброму, — пойдемте со мной. Дело совсем простое. Приоры зададут вам несколько вопросов. Они не причинят вам никакого вреда.

И взгляд, и тон Торнабуони выражали одну только ярость.

— Никакого зла… Да они уже причинили мне величайший вред, какой только возможно!

— Мне придется позвать на помощь других стражников, — без угрозы в голосе произнес тюремщик.

Секунду они смотрели друг на друга, потом пожилая женщина вышла из камеры и остановилась рядом с ним. Дверь за ними захлопнулась, щелкнул замок.

Мне было все равно. Все равно. «Если первой узнаете новость об этом подлеце, то кричите громче…»

Я обхватила себя руками, уже не чувствуя боли в плече. Так отозваться можно только о живом. Значит, Джулиано скрылся, и они не знают куда.

Я вернулась в свой угол и устроилась, как могла, прислонившись ноющим плечом к холодной стене, чтобы утихомирить боль. Начали звонить колокола, но я ненадолго забылась сном и потому не знала, сколько прозвучало ударов.

Проснувшись, я приняла решение признаться в том, что вышла за Джулиано. Такое преступление не обязательно грозило мне смертью — даже Лоренцо, мстя заговорщикам, пощадил женщин рода Пацци, — а скорее сулило изгнание, но тогда я получу свободу и смогу найти мужа.

Я подыскивала слова, заранее готовя речь перед приорами. Как можно красноречивее я расскажу о том, как Джулиано заботился о Флоренции; укажу им заодно, что он женился на мне, дочери купца, что явно подтверждает его общность с менее знатными и богатыми горожанами.

Наконец послышались шаги тюремщика и звон ключей, я заставила себя подняться с пола. Несмотря на всю мою решимость и разработанный чудный план, руки у меня тряслись и колени подгибались.

Рядом с тюремщиком шагала Дзалумма, озираясь по сторонам ошеломленным, диким взглядом. Когда ее глаза нашли меня, у нее вырвался вздох облегчения, радости и одновременно ужаса. Должно быть, выглядела я жутко.