Я, Мона Лиза - Калогридис Джинн

Он говорил о ковчеге, куда войдут раскаявшиеся и найдут там защиту от небесной кары. И каждую речь заканчивал возгласом: «Cito! Cito!»[13] — подгоняя верующих искать убежища, пока еще не слишком поздно.

Но по прошествии года весна 1494-го принесла — по крайней мере, для меня — новую надежду. Я давно отчаялась когда-либо вновь увидеть Джулиано, но тут Дзалумма бросила мне на колени еще одно письмо с восковой печатью Медичи.

«Моя возлюбленная Лиза!

Возможно, сейчас ты убедишься, что я человек слова. Я не сдался, и вот результат: мой брат Пьеро наконец позволил мне просить твоей руки. Сердце мое ликует, и земля эта превратилась для меня в небесный рай.

Надеюсь, мое долгое молчание не заставило тебя усомниться в глубине моих чувств к тебе, и я молю Бога, чтобы и твои чувства ко мне не переменились. Но я должен предупредить тебя: мы, Медичи, уже давно знаем о растущем недовольстве нами и о несправедливых обвинениях Пьеро. Общественное мнение изменилось, и если твой отец и ты примете мое предложение, то должны сознавать, что войдете в семью, влияние которой идет на убыль. Пьеро пока уверен, что все наладится, но я опасаюсь другого исхода. Он получил письмо от послов Карла с требованием предоставить беспрепятственный проход через Тоскану французской армии в полном вооружении. Пьеро не может дать ясного ответа: положение обязывает его поддерживать Неаполь, да и Папа Александр только что издал буллу, где провозгласил правителем Калабрии Альфонса. Его святейшество также пригрозил лишить нашего брата Джованни кардинальских бенефиций, в случае если Пьеро не защитит Неаполь от вторжения Карла.

Тем не менее, закон требует, чтобы каждый член синьории поклялся никогда не поднимать оружия против Франции, к тому же Флоренция всегда в большой степени зависела от торговли с этой страной. Поэтому сейчас мой старший брат находится в тяжелейшей ситуации. Да и советников не отличает единодушие. Один говорит: «Покажите народу, что все хорошо», и вот мой брат прямо на улицах затевает игру в мяч, чтобы все горожане убедились, мол, жизнь протекает нормально. Каков же результат? Народ называет его олухом и ротозеем.

Невольно напрашивается мысль, что он стал жертвой чьих-то согласованных усилий опозорить и низвергнуть клан Медичи.

Поразмышляй над этим, любовь моя, прежде чем дать ответ. Напиши, не переменились ли ко мне твои чувства. Одно твое слово — и я сразу приду! Как только получу разрешение навестить твоего отца, я сразу сообщу тебе о дне и часе.

Считаю секунды до нашей встречи. Мое счастье теперь находится в твоих руках.

Каков бы ни был твой ответ, остаюсь навсегда преданный тебе,

Джулиано».

Я уронила письмо на колени и прижала ладони к горящим щекам. Дзалумме, которая, конечно, не отошла от меня ни на шаг, не терпелось узнать содержание письма. Я уставилась на нее и произнесла безжизненным от потрясения голосом:

— Он приедет сюда просить моей руки.

Мы долго глядели друг на друга широко открытыми глазами, а потом обнялись и захихикали, как девчонки.

Я немедля ответила Джулиано. Столь велика была моя надежда, что я даже не вспомнила, как бранил отец всех Медичи, как грозился выдать меня за благочестивого христианина. Я думала только об обещании Джулиано найти способ договориться с отцом. В конце концов, ведь он сын Великолепного, искушен в дипломатии и искусстве находить компромиссы. Я не сомневалась, что ему по силам добиться невозможного. А поскольку сама я совершенно не владела дипломатией — особенно если дело касалось отца, — мне пришлось прикусить язык и ни словом не обмолвиться о намерении Джулиано.

Наступил Великий пост. В первую пятницу весны Савонарола взошел на кафедру и сообщил о том, что «новый Кир» готовится пересечь Альпы, имея в виду не древнеперсидского царя, а, по всей вероятности, Карла, который будет вынужден штурмовать горы, совершая южный поход в Италию.

Если раньше прихожане взирали на фра Джироламо с благоговением, то теперь он стал для них полубогом, ведь именно он, по их мнению, еще два года тому назад предсказал «неприятности с Францией».

— Его ведет сам Господь, — заявил Савонарола, говоря о Карле. — Перед ним падут крепости, и ни одна армия не сможет оказать ему сопротивление. А тот, кто правит сейчас Флоренцией, поведет себя как пьяница — будет делать все наоборот. — Лягнув Пьеро, проповедник нацелился на Папу Борджиа: — Из-за тебя, о церковь, поднялась эта буря!

И он снова заговорил о ковчеге, где от потопа укроются только праведники, закончив проповедь ставшим уже привычным криком: «Cito!»

В это время король Карл перевел свой двор из Парижа на юг, в Лион, — в неудобной близости от Тосканы. Флорентийцев, всех до одного, охватила тревога, и те, кто ранее посмеивался над фра Джироламо, теперь начали прислушиваться к его словам.

За несколько недель до Пасхи серым, облачным утром мы с Дзалуммой вернулись с рынка раньше обычного. Накануне отец заявил, что на весь пост отказывается не только от мяса, но и от рыбы, а так как мы были обязаны присоединиться к нему в этом его благочестии, мне не пришлось заезжать ни к мяснику, ни к торговцу рыбой.

Когда наш экипаж завернул на задний двор, я увидела там еще одну карету, с гербом Медичи на дверце. Видимо, она простояла здесь недолго — красивые белые кони все еще тяжело дышали после поездки через реку. Возница, не покинувший своего поста, поприветствовал нас дружелюбной улыбкой.

— Господь нас помилуй! — произнесла Дзалумма. Я вышла из кареты и отдала распоряжения кучеру отнести покупки на кухню. Во мне сразу вспыхнул гнев на отца; было очевидно, что он назначил встречу с моим поклонником как раз на тот час, когда меня не будет дома. В то же самое время я была удивлена, что он вообще согласился поговорить с Джулиано. Во мне вновь затеплилась надежда, что мой нареченный способен убедить не только своего брата, но и моего отца.

Мой гнев перерос в ужас, когда я обратила внимание на собственный вид. Чтобы успокоить отца, я в последнее время ходила в очень простых темных платьях и даже начала по старинной традиции носить топазы, камень, который, по преданию, охлаждает пламя эроса и помогает девам сохранять чистоту. В тот день я выбрала закрытое платье из темно-коричневой шерсти, к которому очень подходило топазовое ожерелье — в нем я смотрелась как самая преданная «плакса». Вуаль из черного газа не смогла защитить волосы от сырости, и теперь из-под нее во все стороны выглядывали непослушные завитки.

Я схватила Дзалумму за руку.

— Ты должна найти способ подслушать их разговор! Ступай!

Подгонять ее не пришлось, она сразу пустилась чуть ли не бегом, а я пошла к дому медленно, стараясь соблюсти приличия.

Дверь в большой зал была открыта настежь — еще одно доказательство, что никто не ожидал моего появления.

До меня донесся спокойный, ровный голос отца, что сразу принесло облегчение, ведь я ожидала услышать враждебность. Когда я проходила мимо открытой двери, он взглянул на меня.

Если бы только я владела собою лучше, то, скорее всего, продолжила бы идти дальше, но я остановилась как вкопанная и принялась глазеть на Джулиано. Из уважения к моему отцу он оделся не по моде, в синюю шерсть без украшений и плащ настолько темно-синий, что казался почти черным. Я не видела его много месяцев, с того самого утра, когда хоронили Великолепного. С тех пор он сильно подрос и повзрослел: вытянулся, лицо похудело и заострилось, зато плечи и спина стали шире. Я с облегчением отметила, что отец принимал его по всем правилам, выставил перед гостем и вино, и угощение.

Джулиано тоже не сводил с меня глаз, и под его взглядом я даже перестала дышать.

— Лиза, — окликнул меня отец. В первую головокружительную секунду я подумала, что он сейчас пригласит меня присоединиться к ним, но он сказал: — Ступай к себе.

Я начала подниматься по лестнице на деревянных ногах. За моей спиной раздался голос Дзалуммы, спрашивавшей у отца, не принести ли еще вина. Сознание того, что верная рабыня послужит моими глазами и ушами, мало меня утешало. Я поднялась к себе, но успокоиться не могла, поэтому вскоре осмелилась выйти в коридор. Что в это время происходило внизу, я слышать не могла — голоса звучали слишком тихо, — поэтому я беспомощно уставилась в окно на карету и чудесных коней.

«Тихие голоса — хороший знак», — твердила я себе. Джулиано, одаренный дипломат, все-таки нашел способ урезонить отца.

Так я промучилась несколько минут, прежде чем, наконец, увидела Джулиано: он появился из лоджии и пересек двор, направляясь к своей карете. Я распахнула окно и окликнула его.

Он обернулся и посмотрел на меня. Говорить что-то было бесполезно — я бы все равно не услышала, но мне хватило и одного взгляда, чтобы все понять.