Артур и Джордж - Барнс Джулиан

Завтра он опять играет на стадионе, и он просит, нет, он умоляет Конни быть там и на этот раз познакомиться с Джин по всем правилам. Это единственный выход. То, что произошло сегодня, необходимо отбросить, оставить позади них немедленно, иначе рана загноится. Она будет там завтра и позавтракает с Джин и узнает ее получше. Она согласна?

Конни согласна. Уилли, когда прощается с ним на пороге, говорит:

— Артур, я готов поддержать ваши отношения с любой женщиной сразу же и без вопросов.

В кебе Артур чувствует, будто ему только что удалось предотвратить нечто ужасное. Он совершенно измучен, и в голове у него легкий туман. Он знает, что может положиться на Конни, как и на всю свою семью. И ему немножко стыдно своих мыслей об Уилли Хорнанге, на которых он себя поймал. Его чертова вспыльчивость, и никуда от нее не деться. Он объясняет ее ирландской половиной своей крови. Шотландской половине приходится дьявольски трудиться, чтобы сохранять за собой верх.

Нет, Уилли прекрасный малый и будет поддерживать его без всяких вопросов. Уилли обладает отличным острым умом и неплохо обороняет калитку. Пусть он недолюбливает гольф, но по крайней мере Артур еще не слышал более изящного объяснения подобного предубеждения: «Я считаю недостойным бить лежачего». Отлично сказано, как и про опечатку с бегуном. Ну и еще фраза, которую Артур распространял особенно широко, — оценка, которую Уилли дал сыщику-консультанту своего шурина: «Пусть он и более скромен, но нет полиции холмсее Холмса». Нет полиции холмсее Холмса! Вспоминая эти слова, Артур откидывается на спинку сиденья.

На следующее утро, когда он готовится поехать на стадион, приносят телеграмму. Констанция Хорнанг вынуждена отказаться от приглашения на завтрак, потому что у нее разболелся зуб и ей необходимо посетить дантиста.

Он посылает записку Джин, свои извинения на стадион — «неотложное семейное дело», против обыкновения не вежливая увертка, — и едет в кебе на Питт-стрит. Конечно, они его ждут. Они знают, что хитрые маневры или дипломатическое молчание не в его характере. Ты смотришь прямо в глаза, ты говоришь правду и ты принимаешь последствия — таково кредо Дойлей. Женщинам, разумеется, дозволены иные правила, а вернее, женщины, никого не спрашивая, видимо, создали для себя другие правила, но так или иначе он не слишком высокого мнения о ссылке на срочную необходимость посещения дантиста. Самая ее прозрачность распаляет Артура. И, может быть, она это понимает, может быть, это и рассчитано как самоочевидный укор вроде ее отведенных в сторону глаз.

Он знает, что должен держать себя в руках. Сейчас в первую очередь важна Джин, затем единство семьи. Он прикидывает: Конни повлияла на Хорнанга или Хорнанг на Конни? «Я готов поддержать ваши отношения с любой женщиной сразу же и без вопросов». Ни намека на уклончивость. Как и в видимом понимании и согласии Конни с его дилеммой. Он заранее выискивает причины. Может быть, Конни стала респектабельной замужней женщиной заметно быстрее, чем он полагал возможным: может быть, она всегда испытывала ревность, потому что его любимой сестрой была Лотти. Ну а Хорнанг? Он, без сомнения, завидует славе шурина, или же успех «Раффлса» ударил ему в голову. Что-то же запалило эту внезапную вспышку независимости и бунта. Ну, это Артур скоро выяснит.

— Конни наверху, отдыхает, — говорит Хорнанг, открывая дверь. Достаточно ясно. Значит, разговор мужчины с мужчиной, как и предпочел бы Артур.

Маленький Уилли Хорнанг одного роста с Артуром, о чем тот иногда забывает. И Хорнанг у себя дома отличается от Хорнанга, воспроизведенного яростью Артура; и отличается от лестного, стремящегося угодить Уилли, который метался на теннисном корте в Вест-Норвуде и подавал к столу bons mots,[15] чтобы понравиться. В парадной гостиной он указывает на кожаное кресло, ждет, чтобы Артур сел, и тогда сам остается стоять. А когда начинает говорить, пружинисто расхаживает по комнате. Нервы, конечно, но создается впечатление обвинителя, разворачивающего хвост перед несуществующими присяжными.

— Артур, это нелегко. Конни рассказала мне, о чем вы говорили с ней вчера вечером, и мы обсудили положение.

— И изменили свое мнение. Или вы — ее мнение. Или она — ваше. Вчера вы сказали, что поддержите меня без вопросов.

— Я знаю, что я сказал. И речь не о том, что я изменил мнение Конни или она мое. Мы все обсудили и пришли к согласию.

— С чем вас и поздравляю.

— Артур, разрешите мне представить это так. Вчера мы говорили с вами, следуя сердцу. Вы знаете, как Конни вас любит. Как любила всегда. Вы знаете, как бесконечно я вами восхищаюсь, как горжусь возможностью сказать, что Артур Конан Дойль — мой шурин. Вот почему мы вчера отправились на стадион — чтобы с гордостью следить за вашей игрой, чтобы поддерживать вас.

— Чего теперь решили больше не делать.

— Но сегодня мы думаем и говорим с вами как подсказывают наши головы.

— И что же ваши две головы вам подсказывают? — Артур обуздывает свой гнев, сводя его к сарказму. Это лучшее, что сейчас в его силах. Он плотно сидит в кресле и смотрит, как Уилли пританцовывает и шаркает перед ним, как он вытанцовывает и вышаркивает свои аргументы.

— Наши головы, наши две головы говорят нам то, что видят наши глаза и диктует наша совесть. Ваше поведение… компрометирует.

— Кого?

— Вашу семью. Вашу жену. Вашу… подругу. Вас самих.

— А вы не хотите включить еще и Марилбоунский крикетный клуб? И читателей моих книг? И штат универсального магазина «Гемаджис»?

— Артур, если вы сами этого не видите, вам должны открыть глаза другие.

— И вам, видимо, это крайне по вкусу. Я думал, что просто приобретаю зятя. Я не понимал, что семья обрела совесть. Не осознавал, что мы в ней нуждаемся. Вам следует сшить себе сутану.

— Мне не требуется сутана, чтобы понять, насколько вы, когда прогуливаетесь по стадиону с ухмылкой на лице и под руку с женщиной, которая вам не жена, компрометируете жену, а ваше поведение бросает тень на вашу семью.

— Туи всегда будет ограждена от боли и бесчестья. Вот мой первый принцип, и он таким останется.

— Кто еще видел вас вчера, кроме нас? И что они могли заключить?

— А что заключили вы? Вы и Констанция?

— Что вы крайне неосторожны. Что вы бросаете тень на репутацию женщины, опирающейся на вашу руку. Что вы компрометируете вашу жену. И вашу семью.

— Вы что-то слишком быстро стали экспертом по моей семье для столь поздно к ней приблудившегося.

— Быть может, потому я вижу яснее.

— Быть может, потому, что вам не хватает лояльности, Хорнанг. Разве я отрицаю, что положение создалось трудное, дьявольски трудное? Было бы странно притворяться. По временам оно нестерпимо. Мне не требовалось репетировать того, что я вчера говорил Конни. Я делаю что могу — мы вместе, Джин и я. Наш… союз был одобрен Мам, родителями Джин, матерью Туи, моим братом и сестрами. До вчерашнего дня и вами. Был ли я хотя бы раз нелоялен по отношению к кому-нибудь из моей семьи? И когда прежде я просил их о поддержке?

— А если ваша жена услышит о вашем вчерашнем поведении?

— Она не услышит. Это невозможно.

— Артур! Сплетни вездесущи. Как и болтовня горничных и лакеев. Люди пишут анонимные письма. Журналисты не скупятся на намеки в газетах.

— Тогда я обращусь в суд. Или, что вероятнее, уложу такого в лоск.

— Что будет еще одним неосторожным поступком. Кроме того, вы не можете уложить в лоск анонимное письмо.

— Хорнанг, этот разговор бесполезен. Видимо, вы приписываете себе более высокое понимание чести, чем признаете за мной. Если место главы семьи окажется вакантным, я рассмотрю вашу кандидатуру.

— Quis custodiet,[16] Артур? Кто укажет главе семьи, что он не прав?

— Хорнанг, в последний раз. Я изложу дело просто. Я человек чести. Мое имя и имя моей семьи означают для меня все. Джин Леки отличают высочайшая честь и высочайшая добродетельность. Наши отношения платоничны. И будут такими всегда. Я останусь мужем Туи и буду воздавать ей честь, пока крышка гроба не закроется над кем-нибудь из нас.

Артур привык завершать споры исчерпывающим заявлением. И полагает, что сделал его и теперь, однако Хорнанг все еще шаркает туда-сюда, будто отбивающий на крикетном поле.

— Мне кажется, — говорит он, — вы придаете излишнее значение платоничности или неплатоничности этих отношений. Не вижу тут особой разницы. В чем она?

Артур встает.

— В чем разница? — рычит он. Ему все равно, что его сестра отдыхает, что маленький Артур-Оскар уложен поспать, что служанка, возможно, прижала ухо к двери. — Большей разницы не бывает! Это разница между невинностью и виной, вот что это такое.

— Не могу согласиться, Артур. Что думаете вы — это одно, но совсем другое, что думает свет. То, что знаете вы и что знает свет. Честь — это не только внутреннее благородное чувство, но и внешнее поведение.