Компромат на кардинала - Арсеньева Елена

– Ты узнаешь о нем все из того же дневника. Но если он умер, размышлял мой предок, значит, оставил свою безумную месть в наследство другим людям – то ли потомкам своим, то ли некоему братству, – и они не могут простить первому Федору Ромадину издевательства над верой своих отцов.

– Это как?

– Да вот так. Он был настолько поражен трагической гибелью Серджио и теми обстоятельствами, которые к ней привели, что создал полотно, во многих отношениях действительно страшное и даже кощунственное. Тот Федор Федорович, о котором я говорил чуть раньше, ну, тот, кто нашел картину и устроил первую ее выставку, показал ее одному своему другу, молодому священнику. Православному. То есть как бы закоренелому врагу католической веры! Однако тот вынес картине очень суровый приговор. Это поразило Федора Федоровича, и он даже записал слова отца Георгия на последней странице копии нашей семейной реликвии – дневника. Это было своего рода предостережение… Однако Федор Федорович не внял ему и поплатился за это. Итак, он был убит, сын его тяжело ранен, а дом, где вывесили картину, подожжен. Она была там выставлена не одна, погибло много полотен – в основном это были работы крепостных художников конца XVIII века, таких же, как первый Федор Ромадин, Федор Ильич.

Долгое время в нашей семье считалось, что картина погибла. Однако впоследствии выяснилось, что ее удалось похитить, но не вывезти из России. Она странствовала по каким-то подвалам, по любительским галереям, след ее обнаруживался то здесь, то там. Представители нашей семьи пытались отыскать ее, но с той же, если не с большей страстью за ней охотились и другие люди. Они – так называю их я, так называли их в нашей семье долгие годы. И они не прекращали сводить счеты с потомками Федора Ромадина, каких только удавалось им отыскать, не щадя и женщин. Даже после революции, когда в стране началась жуткая неразбериха. Можно только изумляться размаху этой вековой мести! Причем они не наносили удар по жертвам случайным, они чурались убийства людей, связанных с Ромадиными семейными узами, но не «запятнанных», так сказать, этой кровью. Именно поэтому в безопасности твоя мама, твой муж, был в безопасности и мой отец (он умер от рака, тут уж ничего не попишешь) и моя тетя Люся. А вот мы с тобой… В первую очередь ты – как ни странно! Хотя ты никогда раньше не слышала ни о Серджио, ни об Антонелле, ни о картине Федора Ромадина. И все-таки, упустив тебя в Нижнем, они нанесли удар в Нанте. Узнали об этом через твоего друга-писателя, конечно. Видишь, как трудно от них ускользнуть. То, что ты осталась жива, – это истинное чудо. А я пока в стороне. Почему? Или меня приберегают на сладкое? Кто знает, вот появлюсь я на этой выставке, и там, ввиду, так сказать, «Святейших забав»…

– Значит, именно ты картину снова нашел?

– Да, я. Мне повезло точно так же, как одному из моих предков, – случайно. Под свечой всего темнее, и никто не искал ее в запасниках Художественного музея. Справедливости ради следует сказать, что там она значилась под другим названием и другим именем художника. Только когда при ремонте случайно развернули старое полотно, обнаружили, что это вовсе не «Вид на Волгу в разгар лета», а нечто совершенно иное. С тех пор в картотеке запасников музея возникла новая запись: «Предположительно конец XVIII века. Название, художник неизвестны. Ярко выраженная антирелигиозная тематика». Потрясающий эвфемизм! Увидишь полотно – поймешь, что значит антирелигиозная. Я узнал картину, вернул ей имя и авторство.

– Но если за ней идет такая охота… Почему она висит просто в каком-то Дворце культуры, где даже охраны толковой нет? Ее небось надо, как «Мону Лизу» в Париже, в Лувре, – под бронированным колпаком держать. И ведь ты думаешь, они сейчас в Нижнем? Значит, будут не только за нами охотиться, но и на картину покушаться?

– Думаю, будут. Честно говоря, я надеюсь, что она найдет свою судьбу.

– А если ее уничтожат?

– Я бы этого очень хотел.

Тоня даже покачнулась:

– Ка-ак?

– Да так. Я согласен с отцом Георгием, который, увидав эту картину, написал Федору Федоровичу Ромадину: «Не судите, да не судимы будете. Бог – один, и нам он не подвластен, а промысел его – непостижим. Надсмехаясь со злою издевкою над прегрешениями служителей его, кто бы они ни были, в какой бы стране ни жили, мы надсмехаемся и над господом. Велик грех гордыни! Гордыней обуян был художник, возомнивший господа орудием своей мести, в то время как он сам – лишь песчинка на пути всевышнего ветра. Чем скорее постигнете это, тем скорее отвратится от вас гнев господень». Федор Федорович не согласился с этим – и вскоре простился с жизнью. А я… я хочу отдать картину… истории. Сделать ее всеобщим достоянием. Открыть всем ее жизнь, даже если это будет означать – обречь ее на смерть. Хочется верить, что этим поступком я смогу спасти не только тебя, Катерину и себя, но и других людей. Думаю, двести лет – это слишком долгий срок для мести. Пора успокоиться обеим сторонам: и тем, кто мстит создателю картины через его праправнуков, – и нам, потомкам Федора, душа которого никак не может смириться с гибелью Серджио, с тем, как это отразилось на его собственной судьбе. Все дело в его безумной любви к Антонелле. Если бы Серджио остался жив, он в конце концов женился бы на Антонелле, и тогда Федор, возможно, исцелился бы от этой любви. А если даже и нет, все равно он уехал бы в Россию, и там жизнь его сложилась бы совсем иначе, он не лишился бы всего, что принадлежало ему по праву. Отец его погиб, но так и не успел…

Федор нахмурился: в дверь громко, настойчиво позвонили.

– Ты кого-нибудь ждешь?

– Нет, – испуганно прошептала Тоня. – Может, Генка опять за деньгами пришел? Я спрошу, кто. – Она шагнула в прихожую.

– Я сам спрошу, – возразил Федор, двинувшись ей наперерез, так что они столкнулись на пороге и замерли, ухватившись друг за друга со странным выражением лиц. И, глядя в его глаза, Тоня до такой степени растерялась, что спросила – вот почему-то жизненно важно показалось ей спросить именно об этом и именно сейчас:

– Погоди, а почему ты сказал, что при том пожаре погибло много картин крепостных художников конца XVIII века, таких же, как первый Федор Ромадин? Он же не был крепостным.

– В том-то и дело, что был, – сказал Федор, совсем не удивившись вопросу. – Ведь его мать была крепостная, а Илья Петрович скончался неожиданно и не успел ни усыновить Федора, ни дать ему вольную. Вот так все и вышло… Ты никогда не слышала такую старинную юридическую формулировку: «Жена по мужу раба»? В XVIII веке это значило, что жена крепостного тоже считалась крепостной. Рабыней! А ведь все думали, что Антонелла – законная, венчанная жена Федора…

И тут снова раздался нетерпеливый, истерический звонок.

Я настолько глубоко погрузился в пучину своих мрачных размышлений, что, кажется, позабыл, где нахожусь. Возможно, я начал громко вздыхать, бормотать проклятия, шептать что-то – во всяком случае, свет внезапно ударил по моим привыкшим к полумраку глазам, и я обнаружил: занавесь отдернута, а я в своем смятении выставлен на всеобщее обозрение.

Впрочем, зрительницей оказалась одна только Теодолинда (очевидно, врач уже проследовал в спальню больной). Она пылала таким возмущением, что едва не испепелила меня своим взором. Кажется, только чувство собственного достоинства и траур, который она продолжала носить, удержали ее от того, чтобы не наброситься на меня с кулаками.

– Как вы сюда попали? – с ненавистью прошипела она. – Извольте немедленно удалиться! Вам здесь не место! После того, что вы совершили…

– Оставьте! – прошипел я в ответ с той же резкостью, что и она, забыв о почтении, кое следовало проявить к ее годам и полу. – Прекратите беспрестанно повторять эти глупости. Вы обвиняете меня, не имея на то никаких оснований, кроме самой гнусной клеветы. Кто вам сообщил такую чушь, будто я был влюблен в Антонеллу и готов был на все, чтобы только завладеть ею? Кто? Не отец ли Филиппо? Не синьор ли Джироламо?

Теодолинда была так поражена моей яростью, что даже забыла о своем намерении выгнать меня вон и ввязалась в перепалку.

– А разве вы не были влюблены в Антонеллу? – запальчиво возразила она.

Как говорят картежники, крыть мне было нечем.

– Я не только был, но и поныне влюблен в синьорину, – мрачно ответствовал я. – Однако сама по себе любовь – не преступление. Я бы никогда не пал так низко, чтобы покуситься на невесту моего друга. А что касается его гибели… да я бы лучше сам себе горло перерезал, клянусь!

Итальянцы говорят, что, когда бог к кому-то благосклонен, он наделяет его слова особенной убедительностью, которая способна покорить сердца даже самых недоброжелательных его слушателей. Очевидно, в эти минуты бог был на моей стороне, потому что в глазах Теодолинды ожесточение и ненависть вдруг сменились растерянностью.