Я, Мона Лиза - Калогридис Джинн

Я стояла не шевелясь, если не считать того, что в животе у меня брыкался ребенок. До сих пор не понимаю, почему я тогда не испугалась.

Изабелла повернулась, пылко поцеловала его на прощание и начала спускаться по лестнице, унося с собою свечу, а ее дружок успел беззвучно шлепнуть ее, после чего отправился один в покои Франческо, идя на свет горевшей там лампы.

Я прислушалась к незнакомой поступи. Стараясь идти беззвучно, насколько было возможно в моем положении, я спустилась украдкой вниз и, пройдя мимо открытой двери кабинета, куда вошел незнакомец, направилась дальше, в кухню. Там я вооружилась большой кочергой, стоявшей возле кухонного очага, и тихо вернулась обратно, к кабинету Франческо.

Прячась в тени, я наблюдала за незнакомцем, стоявшим перед письменным столом, на который он поставил горящую лампу, заимствованную из спальни мужа. Один из ящиков стола был выдвинут, рядом лежал ключ; незнакомец развернул какой-то лист бумаги и, хмурясь, молча шевелил губами, вчитываясь в содержание. Это был красивый юноша с большим прямым носом и острым взглядом темных глаз, обрамленных черными как уголь ресницами; на его лицо правильной формы падали темно-каштановые кудри. Одет он был как ремесленник: серая туника почти до колен закрывала черные рейтузы в заплатах. Если бы он стянул какие-то драгоценности мужа, наше золото, или серебро, или вообще хоть что-нибудь ценное, я бы сразу позвала слуг. Но его интересовало только то, что он сейчас читал.

Меня он заметил, только когда я вышла из темноты и решительно спросила:

— Что ты делаешь?

Он удивленно вскинул голову, а когда обернулся, чтобы взглянуть на меня, листок выскользнул из его пальцев. Я каким-то чудом изловчилась и поймала листок на лету, прежде чем он упал.

Незнакомец шагнул ко мне, словно собираясь отобрать бумагу, но я грозно подняла кочергу. Увидев, чем я вооружена, он широко заулыбался. Это была плотоядная и в то же время веселая улыбка. Как и я, он ничего не боялся. И, как и я, он понимал, что ему лишь нужно отойти назад на несколько шагов, чтобы дотянуться до кочерги, стоявшей рядом с нетопленым камином. Бросив быстрый взгляд на нее, он отказался от идеи.

— Монна Лиза. — Он заговорил как человек, слегка перепуганный неожиданной встречей со старым знакомым, которого никак не ожидал здесь увидеть. С виду он походил на бедняка, нанявшегося в ученики, а речь у него была как у торговца.

— Кто ты такой? — продолжала я допрос.

— Я сам дьявол.

Его улыбка не дрогнула, взгляд был дерзкий и удивленный, словно это не он, а я вторглась в чужой дом. Это был наглый и обаятельный преступник.

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Скоро должен вернуться ваш муж. Вам не кажется, что мне следует уйти? Иначе нам обоим несдобровать. Что, если вас застанут в ночной рубашке с молодым человеком — не слишком ли рано? — Он перевел взгляд на кочергу, решил, что я не воспользуюсь ею, и потянулся к листку бумаги в моей руке. — Вы неудачное время выбрали. Если бы я только мог еще раз взглянуть на это письмо — прошу вас, одну минуту, не больше, — я бы с радостью вам его вернул и был таков. А вы сделаете вид, что никогда меня не видели…

Его пальцы уже коснулись бумаги. Еще мгновение — и он бы ее забрал. И тут я решилась.

— На помощь! — закричала я. — Грабят! Грабят! — Он еще шире заулыбался, обнажив белые зубы с небольшой щербинкой посредине. Он даже не попытался, как я ожидала, еще раз попробовать схватить письмо; его глаза засияли, словно в знак одобрения моей тактики.

Я снова закричала.

— В таком случае я попрощаюсь, — сказал он и метнулся вниз по лестнице. Я последовала за ним, насколько могла быстро, и успела увидеть, как он распахнул двери парадного входа и, бросив их открытыми, умчался в темноту. Мне только и оставалось, что смотреть ему вслед, как он несется по дорожке, вымощенной плитняком.

Я терзалась недоумением и любопытством. Тут послышались голоса Клаудио и Агриппины, тогда я сложила бумагу и сунула под мышку, где ее целиком спрятали складки ночной сорочки. Когда появились слуги, запыхавшиеся и перепуганные, я сказала:

— Должно быть, мне что-то приснилось. Я подумала, что кто-то забрался в дом… Но никого не оказалось.

Они ушли к себе, покачивая головами; Клаудио ворчал что-то насчет беременных женщин.

Как только они ушли, я вернулась в кабинет Франческо и поднесла бумагу к лампе. Оказалось, что это письмо, сложенное втрое, со сломанной восковой печатью. Почерк был с сильным наклоном вправо, буквы довольно толстые — видно, тот, кто его писал, сильно нажимал на перо. Бумага была истерта, словно проделала долгий путь.

«Ваше беспокойство относительно наказания со стороны Александра безосновательно. Отлучение от церкви не более чем слух. Когда он станет явью, мы воспользуемся этим обстоятельством на благо себе.

А пока продолжайте поощрять его проповеди против Рима и «беснующихся». И пришлите мне список всех «серых»…»

«Серые». Так называли сторонников Медичи, людей старшего поколения и хорошего достатка. Я слышала эту кличку из уст моего мужа да и отца тоже.

«…но больше ничего не предпринимайте; нанести теперь удар было бы преждевременным. Я расследую планы Пьеро относительно вторжения. Он пока обосновался в Риме, и я уже нашел агентов, готовых расправиться с ним так же, как вы расправились с Пико. Если нам это удастся, „серые“ не будут представлять собой большой угрозы.

Как всегда, Ваша помощь будет вознаграждена».

Я снова сложила письмо и вернула его в стол, туда, где Франческо держал свою переписку, после чего заперла стол на замок. На секунду замешкалась, рассматривая ключ. Его отдала незнакомцу Изабелла, но принадлежал ли этот ключ мужу или был дубликатом?

Я крепко зажала находку в руке. Если Франческо хватится ключа, объясняться придется Изабелле, не мне.

Я вернулась к себе в спальню. Дзалумма в полусне что-то пробормотала насчет шума внизу.

— Пустяки. Спи дальше, — сказала я, и она тут же засопела.

Я не подошла к кровати, а направилась на балкон подумать. Воздух был нестерпимо теплый, тяжелый от влаги, я вдохнула полной грудью и почувствовала, как он оседает на моих легких, на моем сердце.

«…Продолжайте поощрять его проповеди против Рима и „беснующихся“».

Я подумала о Франческо, о том, как он неизменно посещает каждую проповедь Савонаролы. Жадно ловит каждое слово. Возвращается в свой богатый дом и балует меня подарками. Каждую ночь отправляется к своим подружкам.

«… Готовых расправиться с ним так же, как вы расправились с Пико».

Я вспомнила о Пико, о том, как он улыбался Лоренцо, держа в руке бокал; я вспомнила и другого Пико — изможденного, с впалыми глазницами. Вспомнила, как тихо произнес Франческо: «Пико? Кажется, он был сторонником Лоренцо? Увы… вряд ли он долго протянет».

Я тогда думала, что самая большая опасность для меня и моего отца — если Франческо просто откроет рот и заявит о моей связи с Медичи. Если просто заговорит.

«Было бы печально, если бы вашему отцу пришлось и дальше страдать от пыток. Ужасно, если он умрет».

Я думала, что понимала своего мужа. Оказалось, что я ничегошеньки не поняла.

Вокруг меня сгущалась жара, духота, тяжесть. Я опустила голову на грудь, но все никак не могла вздохнуть, чтобы разрыдаться.

Тут мое тело раскрылось, я услышала, как плеснула на каменный пол вода, и поняла, что эта жидкость вылилась из меня. Стул, ноги, рубашка — все сразу промокло, а когда я перепуганно вскочила, меня скрутило таким сильнейшим спазмом, что показалось, будто я выворачиваюсь наизнанку.

Я с криком вцепилась в балконную ограду. Появилась задыхающаяся Дзалумма и вытаращила на меня глаза. Я велела ей послать за повитухой.

Франческо назвал мальчика Маттео Массимо: Массимо в честь отца Франческо и Маттео в честь его деда. Я, как покорная жена, не возражала, я всегда понимала, что не смогу назвать его Джулиано. И была рада узнать, что имя Маттео означало «дарованный Богом». Бог не мог сделать мне лучшего подарка.

Маттео был красивый и удивительный, он вернул мне мое сердце. Без него я не сумела бы вынести то, что узнала в кабинете мужа; без него у меня не осталось бы причины быть мужественной. Но ради ребенка я сохранила все в секрете и рассказала о письме лишь Дзалумме — это пришлось сделать, все равно она бы заметила, что я прячу ключ, о котором, кстати, Франческо ни разу не упомянул.

Когда я процитировала ей строчку про Пико, она сразу смекнула, что к чему, и в страхе перекрестилась.

На следующий день после рождения Маттео его крестили в Сан-Джованни, где я выходила замуж во второй раз. Официальное крещение состоялось две недели спустя в церкви Пресвятой Аннунциаты, расположенной к северу от Сан-Джованни, в соседнем районе. Много поколений семья Франческо имела там личный придел. Церковь стояла на краю площади, а напротив располагался сиротский приют. Улицу украшали сводчатые колоннады зданий, на каждом из которых стояло клеймо Микелоццо.