Я, Мона Лиза - Калогридис Джинн

— Вы ходили к нему, Лиза? Что-нибудь ему рассказывали? Вы говорили обо мне, о Пьеро?

Я опустилась на стульчик, сцепила руки и наклонилась вперед, упершись локтями в колени. Мне стало плохо. В тот день я прихватила с собой кинжал, нетерпеливо ожидая встречи с третьим человеком.

Леонардо остался стоять у стола, но повернулся ко мне лицом.

— Ответьте, прошу вас. Мы имеем дело с людьми, готовыми пойти на все, даже на убийство. Так вы ходили к нему? Говорили с ним или с кем-нибудь еще?

— Нет, — ответила я.

Я сказала Леонардо полуправду — что я не говорила ни о нем, ни о письмах Франческо. Возможно, он сам прочел эту недосказанность в моем лице, потому что больше вопросов не задавал.

Но даже он, со всем своим обаянием, не смог уговорить меня позировать для него в тот день, как не смог заинтересовать разговором о том, что произошло с момента нашей последней встречи. Домой я приехала рано.

В тот день Франческо поздно вернулся из лавки. Он не зашел в детскую, чтобы поздороваться со мной и Маттео, а сразу заперся в своих покоях, откуда не выходил до ужина.

Отец тоже припозднился и тоже не зашел сначала в детскую, как было у него заведено. Когда я появилась за столом, то увидела, что Франческо охвачен холодной и бессильной яростью. Он коротко кивнул, но лицо его оставалось каменным, ни одна черточка не дрогнула.

Отец вовсю старался улыбаться, но после того, что я узнала от Леонардо, мне было трудно смотреть ему в глаза. Когда подали ужин, отец поинтересовался здоровьем Маттео, моим самочувствием; я отвечала сдержанно. Покончив с обменом любезностями, он заговорил о политике, что случалось довольно часто за ужином. Они с Франческо всегда старались обсуждать вопросы так, чтобы я могла все понять и чему-то научиться.

— Фра Джироламо взялся за новый труд, «Триумф Креста», в котором объясняет и оправдывает свою позицию. Кое-кто объявил его еретиком, бунтарем против церкви, но эта работа покажет, насколько традиционны его верования. Он пишет специально для его святейшества, отвечает на обвинения, выдвинутые его критиками.

Я посмотрела искоса на Франческо, который не отрывался от тарелки с супом и не собирался высказываться по этому поводу.

— Что ж, — робко начала я, — в последнее время он весьма активно клеймит Рим.

— Он клеймит грех, — мягко возразил отец. — Он вовсе не выступает против папства. Его работы докажут, что он питает абсолютное уважение к Папе.

Я так не считала, но промолчала, уставившись в тарелку.

— Я думаю, фра Джироламо мудро поступает, обратившись к подобным вопросам, — сказал отец, но когда ни я, ни Франческо не подхватили его мысль, он сдался, и все мы продолжали есть молча.

Прошло несколько минут, и тут Франческо удивил меня, неожиданно заговорив с холодной горечью:

— Пусть этот пророк пишет что пожелает. Многие думают, что у него почти нет шансов успокоить его святейшество.

Отец вскинул голову и, встретившись с ледяным взглядом Франческо, тут же потупился. Ужин закончился в полном молчании. Отец сразу ушел, чему я обрадовалась: после того, что я о нем узнала, мне было в его компании неуютно. Франческо удалился к себе. Я поднялась в детскую поиграть с Маттео, чтобы хоть как-то себя взбодрить и больше не рисовать в своем воображении картину, как отец всаживает лезвие в спину Джулиано.

Гнев Франческо стал мне ясен, только когда я уложила сына спать и прошла в свои покои. Едва я протянула руку к двери, как она распахнулась и Дзалумма, схватив меня за локоть, втащила внутрь. После этого она быстро захлопнула дверь и привалилась к ней с таинственным и взволнованным видом, глаза ее горели.

— Слышала? Мне только что рассказала Изабелла — новость распространяется быстро!

— Ты о чем?

— Савонарола. Папа, наконец, это сделал: отлучил его от церкви!

Лето принесло с собой вторую, еще более страшную волну мора. Флоренция сильно пострадала: повсюду можно было увидеть носилки, на которых доставляли в больницы прохожих, рухнувших посреди улицы, не дошедших домой, в лавку, в церковь.

Мои визиты в семейный придел церкви Пресвятой Аннунциаты прекратились. Даже если бы я осмелилась выйти на зачумленные улицы, я не могла поделиться с Леонардо никакими новостями, так как лишилась доступа к письмам мужа. Боясь подцепить заразу, Франческо отказался от ночных вылазок и сидел все время дома, часто запираясь в кабинете; он лишь иногда заглядывал в ближайшую лавку и еще реже, только если речь не шла об очень важном деле, отправлялся во Дворец синьории. И все же, несмотря на свирепствовавший мор, визитеров у него прибавилось: приоры, советники, другие люди, которых мне ни разу не представили, да и я сама о них не расспрашивала. Над Савонаролой сгустились тучи, и Франческо отчаянно пытался его спасти.

Чтобы не подвергаться лишнему риску, ежедневно пересекая Арно, отец переехал на время к нам. После того как расходились визитеры Франческо, муж часто звал к себе в кабинет отца, и они долго о чем-то беседовали. Я не пыталась подслушивать эти разговоры, но иногда до меня доносились голоса, и я улавливала интонацию. Франческо всегда на чем-то властно настаивал, отец же отвечал тихо и не слишком решительно.

Однажды, после визита какого-то приора, до странности раннего и продолжительного, отец и Франческо спустились к завтраку. Я сидела за столом, у меня на коленях ерзал непоседливый Маттео; прежде я ни разу не приносила его в столовую, но ему было почти два года, и я мечтала научить сына есть ложечкой. Когда мужчины вошли в зал, Маттео радостно колотил ложкой по дорогой отполированной столешнице. Я думала, муж рассердится, скажет какую-нибудь резкость, так как в последнее время он постоянно пребывал в дурном расположении духа. Но Франческо впервые за несколько дней улыбнулся.

Отец стоял рядом с ним, мрачный и настороженный.

— Чудесная новость! — воскликнул Франческо, стараясь перекричать шум, учиненный Маттео; он был в слишком хорошем настроении, чтобы рассердиться от подобной мелочи. — Мы только что поймали шпиона Медичи!

У меня внезапно перехватило дыхание, и я изо всех сил постаралась это скрыть, продолжая сидеть прямо и придерживать ручку Маттео, молотившего воздух.

— Шпиона?

Отец, видимо, почуял мой внезапный страх; он выдвинул стул и сел рядом со мной.

— Ламберто Антелло. Ты слышала о нем: он был одним из друзей Пьеро, — тихо сказал отец мне в ухо. — Он даже отправился с Пьеро в Рим. Его обнаружили, когда он пытался проникнуть во Флоренцию с письмом…

Франческо стоял напротив и улыбался, глядя на нас. Я поймала руку Маттео и прижала к боку, не обращая внимания на его протесты.

— Да, Ламберто Антелло. Его поймали вчера, а сейчас допрашивают. С «серыми» будет покончено. Ламберто заговорил, он называет имена. — Франческо двинулся к кухне. — Куда подевалась Агриппина? Мне нужно поесть, причем быстро. Сегодня утром я должен побывать во Дворце синьории. Шпиона держат в тюрьме Барджелло.

— Думаешь, выходить из дома не опасно? — спросила я ради приличия, а вовсе не потому что беспокоилась о муже.

— Мне все равно, опасно или нет. Дело слишком важное! — Он исчез в кухне. — Агриппина!

Как только он ушел, отец пытливо вгляделся в мое лицо. Я попыталась казаться слегка заинтересованной новостью о Ламберто, с удовольствием уделяя внимание моему непоседливому малышу. Похоже, попытка не удалась, и отец увидел мой испуг.

Я поняла это, так как и сама заметила, что он испугался.

Как только Франческо уехал, мы с отцом отвели Маттео в сад позади дома, чтобы малыш побегал. Сад был зеленым и цветущим. Над фонтаном со львом поднималась прозрачная прохладная дымка. Я неторопливо прогуливалась рядом с отцом, позволив сынишке бежать чуть впереди нас, и то и дело одергивала его: не лезь в самшит, не трогай розы, а то уколешься. С таким же успехом я могла велеть ему не быть маленьким мальчиком.

Я была по-прежнему зла на отца. Я знала, что он всю жизнь пекся о моем благополучии, но стоило мне на него взглянуть, как я сразу видела перед собой того кающегося грешника, что явился в собор. И все равно беспокоилась о нем.

— Я боюсь, — призналась я. — Это отречение от церкви… Франческо может заявить, что ты его подвел.

Отец слегка пожал плечами, показывая, что вовсе не встревожен.

— Не волнуйся за меня. Я говорил с фра Джироламо… Другие тоже с ним беседовали. Он, наконец, понял, что следует изменить тактику. Он понимает, что поступал глупо — не мог сдержаться и часто говорил с кафедры как одержимый. Но он напишет свой труд, чтобы оправдаться. Он уже отослал несколько писем его святейшеству, моля о прощении. Александр должен успокоиться.

— А если не успокоится?

Отец не сводил взгляда со своего крепенького внука.

— Тогда Флоренция попадет под папский запрет. Ни одному христианскому городу не будет позволено иметь с нами дело, если только мы не выдадим Савонаролу, чтобы он понес наказание. Но этого не случится. — Он протянул руку, пытаясь меня успокоить.