Я, Мона Лиза - Калогридис Джинн

Они обменивались словами, которые в то время для меня ничего не значили. Смысл они обрели гораздо позже.

Следующие несколько недель я была заперта в своих покоях. Снаружи у моей двери дежурили разные охранники. Слугам Франческо объяснил, что я шпионила для Медичи и что синьория пока не решила, выдвигать ли против меня обвинение; из доброты приоры позволили ему оставить меня под домашним арестом.

В первый день, когда меня заперли в комнате, я, несмотря на тяжкое горе, поняла, что следует перепрятать отцовский кинжал, прежде чем меня обыщут. Я засунула его в перину с той стороны, что была обращена к стене; и когда тем же вечером ко мне зашла Елена, принесла поднос еды и вызвалась расшнуровать мое платье, я спокойно взглянула ей в лицо.

Елену, всегда такую спокойную и улыбчивую, нельзя было узнать. Ей было не по себе в моем присутствии, она все время отводила глаза.

Я с трудом заговорила связно, без слез.

— Я хочу обрядить ее, — сказала я.

Елена опустила поднос на стол возле камина и, бросив на меня взгляд, потупилась.

— Вы о чем, госпожа?

— Я бы хотела помочь обмыть тело Дзалуммы. Она была мне очень дорога. И… — Мой голос дрогнул. — Я хочу, чтобы ее похоронили, как следует. Если ты поговоришь с Франческо, он мог бы послать со мной охранника. Дзалумма помогала мне появиться на свет. Пожалуйста… попроси его…

Она печально склонила голову.

— Хорошо, попрошу, госпожа. У него нет сердца, и наверняка он откажет, но я обязательно попрошу.

Я опустилась на стул перед холодным камином, закрыла глаза и прижала руки к губам, но молитва у меня не получилась. Ко мне тихо приблизилась Елена и дотронулась до моей руки.

— Я постараюсь убедить его, госпожа. — Она замялась. — То, что они сделали с Дзалуммой — ужасно… Говорят, она была опасной шпионкой, но я так не думаю. Я ведь не всегда служила у мессера Франческо. Сюда я пришла со своей хозяйкой, мадонной Нанниной. Я очень ее любила, а когда она умерла… — Елена покачала головой. — Мне хотелось уйти в другой дом. Теперь жалею, что не ушла. Я боюсь его.

— А еще Маттео, — с трудом выговорила я. — Если бы мне только знать…

Она оживилась и впервые взглянула мне в глаза.

— С вашим малышом все в порядке. Они не причинили ему зла — думаю, даже для мессера Франческо это было бы чересчур. Его держат внизу, поближе к слугам.

Я прижала руку к груди, чувствуя, что боль стала чуть меньше. Осмелев, я поинтересовалась:

— А как Изабелла?

— Ушла. Убежала…

Елена умолкла, поняв, что и без того сказала слишком много. Расшнуровав мне платье, она убрала его в шкаф и оставила меня одну. Из коридора до меня донесся скрип стула — видимо, на него уселся кто-то тяжелый. «Клаудио, — решила я, — или тот солдат».

Ночь я провела в полубессознательном состоянии. Как много потерь: мама, Джулиано, отец… А Дзалумма всегда была рядом, всегда заботилась обо мне. Она знала бы, как утешить меня теперь, когда у меня отняли Маттео. Я все время повторяла себе, что Сальваторе может прийти в голову причинить малышу вред, но Франческо этого не допустит. Но надежда была слишком хрупкой. Я боялась, что, если стану чересчур сильно за нее цепляться, она разобьется.

Я не могла улечься ни своей огромной кровати с периной, где был спрятан кинжал. Я устроилась на маленькой лежанке Дзалуммы и проплакала, пока не забылась сном.

Франческо, разумеется, и слышать не захотел о том, чтобы я помогла с похоронами Дзалуммы или пошла на погребальную службу; как он распорядился поступить с ее трупом, осталось для меня жестокой тайной.

Только когда погибли отец и Дзалумма, только когда у меня забрали Маттео, я поняла, насколько безраздельно ненависть может завладеть сердцем. Точно так, как Антонио ди Герардини был охвачен ненавистью при мысли, что другой отберет у него жену, точно так это чувство охватило сейчас и меня. Я грезила убийством, я знала, что не найду покоя до тех пор, пока не увижу, как отцовский кинжал входит в грудь Франческо по самую рукоять.

«Твой нрав горяч, — говорил когда-то астролог, — как кузнечный горн, в котором должен быть выкован меч правосудия».

Но мне было наплевать на правосудие. Мне нужна была месть.

Во время долгих часов одиночества я вынимала кинжал и взвешивала его, холодный и тяжелый, на ладони. Я убеждала себя, что именно этим орудием был убит старший Джулиано, что отец хранил его как напоминание о своем грехе. «Все повторяется», — когда-то давно прошептала мама, и, наконец, я поняла. Она не имела в виду, что и ей, и мне суждено полюбить мужчину по имени Джулиано, или родить ребенка не от того, кто потом будет считаться его отцом, или чувствовать себя как в плену в мужнином доме.

«Ты угодила в водоворот насилия, крови и обмана. То, что начали другие, должна завершить ты».

Я поднесла палец к острию кинжала, блестящему, тонкому, и нарочно укололась. Выступила темно-красная капелька, и я поспешила поднести палец ко рту, пока не запятнала юбки. На вкус кровь отдавала немного металлом; я пожалела, что это не кровь Франческо.

Так все-таки что должно повториться? И как мне предстояло завершить то, что начали другие?

Я постаралась припомнить, что рассказывала мне мама о гибели Джулиано; мысленно проследила за каждым шагом.

В соборе священник взял в руки наполненный вином потир, предлагая благословить его Всевышнему; это послужило сигналом для убийц.

Начали бить колокола рядом на колокольне, и это было сигналом для мессера Якопо выехать на площадь Синьории, где он должен был провозгласить конец правления Медичи и с помощью наемных солдат захватить Дворец синьории, а, следовательно, и само правительство.

План мессера Якопо провалился из-за того, что солдаты-наемники к нему не присоединились, и из-за того, что народ остался верен Медичи.

В Дуомо, однако, план был частично осуществлен.

За мгновение до того, как был дан сигнал — поднятый потир, — мой отец Антонио нанес первый удар, ранив Джулиано в спину. Затем последовала атака Барончелли, третьим подключился Франческо де Пацци, набросившийся на жертву в приступе звериного безумия. Но Лоренцо, стоявший в другом конце церкви, оказался чересчур ловким для честолюбивых убийц. Рану ему нанесли незначительную, и он сумел отбиться от атакующих, после чего скрылся в северной ризнице.

Если Пьеро и Джулиано появятся, то сыграют роль тех двух братьев. И я не сомневалась, что Франческо и Сальваторе заранее расставят многочисленных убийц по всему собору. Сальваторе явно мечтал сыграть роль мессера Якопо и въехать верхом, на этот раз победителем, на площадь Синьории, чтобы сообщить толпе, что спас Флоренцию от Медичи.

Но какая же роль отводилась мне? Я не собиралась безучастно сидеть и ждать, когда меня убьют; я понимала, что обречена, независимо от исхода событий. И мой сын тоже, если только я не приму меры.

И тогда я осознала, что буду кающимся грешником, разжигаемым личными, а не политическими страстями. Тем самым, кто нанесет первым удар.

Я часто думала о Леонардо. В те дни я плакала по многим причинам, одной из них было чувство вины из-за того, что я предала этого человека. Изабелла исчезла из дома, а Елена больше о ней никогда не заговаривала. Я надеялась, что девушке удалось убежать и предупредить Салаи и его хозяина. Мне оставалось только надеяться, что они покинули церковь Пресвятой Аннунциаты задолго до прихода людей Сальваторе.

Я вспоминала последние слова художника. «Джулиано де Медичи не был вам отцом. Ваш отец — я». А еще он когда-то сказал: «Лиза, я люблю вас». Его тон тогда напомнил мне кого-то другого, кто произносил то же самое в далеком прошлом, но мне пришлось потратить довольно много времени, прежде чем я вспомнила, кто это был.

Лоренцо де Медичи уже умирал, когда я спросила его, почему он был ко мне так добр. «Потому что я люблю вас, дитя мое». Наверное, он верил, что приходится мне дядей? Или Леонардо все-таки сказал неправду?

Я взяла в руку маленькое зеркальце и уставилась в него. Я солгала Леонардо, когда однажды сказала, что не часто смотрю на свое отражение. Стоило мне узнать о мамином романе с Джулиано, как я прилежно изучала собственное лицо, выискивая хотя бы намек на сходство с улыбающимся молодым человеком, который позировал Леонардо для терракотового бюста. Я ни разу не увидела его в зеркале.

Теперь, когда я смотрелась в зеркало, на меня оттуда глядел Леонардо, измученный и большеглазый.

Двадцать третьего мая, накануне того дня, когда Джулиано должен был прийти ко мне в собор, я проснулась поздно. Ночь я провела беспокойную, все время прислушивалась к плачу Маттео внизу; я тоже проплакала почти до самого рассвета и только потом забылась тяжелым глубоким сном.

Поднявшись, я прошла на балкон и, сощурившись, взглянула на солнце. С удивлением обнаружила, что оно уже слегка клонится к западу — значит, перевалило за полдень. Небо было на редкость синим и безоблачным — только на востоке поднималась длинная струйка черного дыма.