Звезда на одну роль - Степанова Татьяна Юрьевна

Верховцев пристально вглядывался в портрет Мастера. Нет, это не талант художника, не искусно наложенная масляная краска, нет, это — его лицо, его глаза, живые... Что ты нашел в этом мальчишке, мистер Уайльд? Почему поставил ради него на карту самого себя? Что спаяло вас? Тебя и его?

Они сидели в гостиной у камина в доме Уайльда на Тайт-сквер. За окном догорал теплый апрельский вечер. Окрашенное багрянцем заходящего солнца небо чертили стрижи.

— Весь мир, мой мальчик, не стоит одного-единственного удовольствия, которого он нас так необдуманно лишает, — говорил Уайльд. — Жизнь наша должна сама стать постоянным опытом, а не плодом опыта — неважно, сладкий он или горький.

Золотоволосый Бози слушал.

— Сладкий или горький? Лучше, конечно, сладкий, Оскар, — засмеялся он. — Я с детства не терплю ничего горького. Даже лекарство, даже яд должны отдавать медом июльских трав.

— Грехи тела — ничто. Самые тяжкие грехи совершаются в мозгу. — Они ехали в кебе по Пиккадилли. Уайльд задумчиво вертел в руках тяжелую трость с янтарным набалдашником. — В мозгу нашем иногда бывает ад кромешный, милый Бози, — повторил он со вздохом.

У дверей ресторана «Савой» кеб остановился. Уайльд вышел и направился к черному ходу. Лорд Альфред цепко схватил его за руку и с силой повлек к главным, сияющим огнями дверям.

— Но.., но мы должны быть осторожны...

— К черту осторожность! — Синие глаза Бози сверкали. — Я хочу, чтобы ты входил со мной через главные двери. Пусть все видят, все говорят: вот идет Уайльд и его миньон!

Верховцев откинул голову на спинку кресла. Он чувствовал себя так, словно это он, он стоял перед рестораном «Савой» в тот далекий весенний лондонский вечер, сердце его трепетало от счастья. Да, да, это он поднимался тогда вместе с этим высокомерным изнеженным юнцом по широкой, покрытой алыми коврами лестнице, садился за столик под пальмой, вынимал из серебряного кольца туго накрахмаленную салфетку.

Он, щуря странные насмешливые глаза загадочного цвета, оглядывал ресторанный зал и бросал своему собеседнику, словно пригоршню старинных испанских дублонов, новые афоризмы:

— Мораль — это прибежище слабоумных, Бози. Мне интересен только инстинкт. Инстинкт, облагороженный культурой. Только бесстрастность, только наблюдение. Боги невозмутимо взирают на нас с небес. Им равно любопытны и наши успехи, и наши страдания, и жизнь, и смерть. Лица их всегда ясны, незапятнанны. Они прекрасны и непорочны, эти лица богов...

УАЙЛЬД НАБЛЮДАЛ. Да-да, именно наблюдал все и всех. Этот человек любил наблюдать этот странный мир.

Однажды в Риме, когда они путешествовали с Дугласом по Италии, они стояли под знаменитой Аркой Тита. Юный лорд пристально разглядывал ее барельефы: императорскую колесницу, сопровождавших ее ликторов с фасциями, солдатского Гения, возлагавшего лавровый венок на голову триумфатора.

Уайльд же смотрел на площадь Сан-Себастиано, расстилавшуюся у его ног. Там полицейский конвой вел среди гудящей, возбужденной толпы пойманного убийцу, зарезавшего австрийского офицера в публичном доме.

— Убийство — всегда ошибка, милый Бози, — сказал Оскар, оборачиваясь. — Никогда не следует делать того, о чем нельзя поговорить за чашкой чая.

— Только не на войне, — ответил лорд Альфред, не отрывая взора от барельефов римской арки.

— Возможно. Хотя в сердце каждого преступника живет надежда, вернее, сразу три надежды: не быть пойманным, не быть осужденным, а уж если поймают и осудят, получить как-нибудь освобождение. Но все-таки убийство — это ошибка. — Он пристально наблюдал за выражением лица Бози. В точеных чертах юноши не дрогнул ни один мускул.

«А ведь был, был момент, когда и сам Король жизни балансировал на грани этой самой ошибки. Был, я знаю. — Верховцев стиснул руками подлокотники кресла. — Что мне до того, что биографы сомневаются! К черту биографов! Я знаю и так, что это было. Я знаю как...»

...ЭТО БЫЛО в Алжире. Уайльд и лорд Дуглас путешествовали по Северной Африке. Их путь лежал в оазис Блидах. Бози, прослышав о чудесной красоте семнадцатилетнего Али, жаждал увидеть его.

Тогда тоже был вечер — знойный, душный. Растрепанные листья финиковых пальм безвольно сникли. Солнце, напоминающее раскаленную золотую монету, медленно опускалось за вершины скалистых синих гор.

Уайльд сидел в тени полотняного шатра в плетеном кресле и пил охлажденное вино. За раскладным бамбуковым столиком, уставленным фруктами и сладостями, расположились Бози — в пробковом шлеме и легкой кисейной вуали, турок-переводчик, атман по-местному, в грязном английском френче и зеленой чалме, и юный Али, как две капли похожий на бессмертного Фархада восточных песен.

— Атман, скажи Али, что его глаза похожи на глаза газели... — беспрерывно повторял лорд Альфред. Вуаль его пробкового шлема походила на белый флаг, выброшенный сдающейся крепостью. — Скажи, скажи ему так, как я прошу.

Уайльд внезапно ощутил резкую боль. Вино текло по его пальцам вместе с кровью из порезанной ладони. Он даже не заметил, как раздавил хрупкий стеклянный бокал. Осторожно вытащил из раны осколки. Такие острые-острые, несущие смерть. Всему. Всему...

Приключение с Али, к счастью, тогда оказалось кратким.

Наутро лорд Альфред нашел среди вещей юного эфеба фотографию какой-то девушки. Он высек Али плетью, которой обычно подстегивал свою вороную лошадь. Али визжал так, что с пальм градом сыпались перезрелые финики. По окончании порки его смуглая атласная спина напоминала полосатую шкуру зебры. Зебры из оазиса Блидах...

Внизу хлопнула дверь, Верховцев вздрогнул. Нет, это всего лишь Олли. Он закончил свои ночные танцы перед балетным зеркалом и теперь идет в душ. Милый мальчик, старательный. Однако для того, чтобы превратить его в истинного отпрыска горного шотландского клана, выступающего в той роли, пришлось повозиться.

Как они репетировали! Как тяжело ему все это давалось! Особенно текст. И каким он оказался капризным! Как-то действительно ненормально капризным. Все отчего-то не хотел накладывать на лицо грим и надевать женские украшения на обнаженное тело. Нет, настоящий Бози, лорд Альфред Дуглас, третий сын маркиза Куинсберри, был не таким строптивым. По крайней мере в той заветной квартирке на Литл-Колледж-стрит, где впервые на любительской сцене ставилась эта пьеса Уайльда.

Эта пьеса... Он усмехнулся: да уж... Но что их все-таки связывало? Неужели и эта пьеса тоже? Эта завораживающая, пряная пьеса?

Там было много действующих лиц, и все они играли только для того, чтобы доставить удовольствие Королю жизни. ЧТОБЫ ОН МОГ НАБЛЮДАТЬ. Но только ли наблюдать? «Люблю театр. Он гораздо реальнее жизни». Реальнее... В чем подразумевал он эту реальность? Несомненно, в...

«Я прав, а они не правы. Все они. — Эта мысль билась в мозгу Верховцева, как осенняя муха в паутине. — Никто точно не знает, что происходило там, на Литл-Колледж-стрит. Никто. Ни биографы, ни его судьи, ни поклонники, ни почитатели. А я знаю. Только я».

— Почему в квартире, снимаемой вашим знакомым Альфредом Тейлором в доме на Литл-Колледж-стрит, где вы так часто бывали, мистер Уайльд, вместе с известным вам лордом Дугласом, было найдено так много театральных париков, предметов женского туалета и актерского ремесла? — спросил судья во время того знаменитого процесса над Уайльдом. Судилища века.

Уайльд молчал. Его защитник сэр Эдуард Кларк заявил ходатайство о совещании со своим клиентом с глазу на глаз. Они вышли из судебного зала. Минут через пять вернулись. Уайльд был очень бледен, но спокоен.

Потом, спустя век, когда все эти биографы, исследователи, литературоведы подняли со дна всю грязь, весь ил того знаменитого уголовного дела — дела о попрании общественных приличий, — их особо занимал вопрос, о чем говорили Уайльд и его адвокат в те короткие пять минут.

«Он поклялся ему жизнью матери, что никогда ни с кем не занимался этим. Вы понимаете, о чем идет речь? — шептались те, кто пронюхал кое-что из „достоверных источников“. — Уайльд поклялся: нет, нет и еще раз нет. Даже с лордом Дугласом. Никогда. Только наблюдал. Иногда. Редко. Он считал, что художник имеет на это право. Имеет право наблюдать в этом мире все».

«Грехи тела — ничто. Самые тяжкие грехи совершаются в мозгу...»

Верховцев выпростал свое усталое, расслабленное тело из кресла. Боль в позвоночнике утихла. Итак, можно идти спать, не думая об этой пронзающей боли до следующего приступа. Как хорошо, что на свете есть ортофен!

Вот сейчас Мастер был близок и понятен ему как никогда прежде. И он, Игорь Верховцев, если б они только могли когда-то встретиться, пусть не в этом мире, а там, на полях Аида, стал бы ясен Королю жизни, как прочитанная книга. Уайльд бы понял, что этот тридцатипятилетний человек, которого все знают под именем Игорь, не слепо подражает Гению в своих начинаниях, а идет дальше в своем собственном опыте жизни.