Звезда на одну роль - Степанова Татьяна Юрьевна

— Фотограф пусть станет впереди, а вы отойдите назад, сейчас мы смоделируем вооруженное нападение на сотрудника милиции, — суетился Стрельцов. — Лева на меня нападает, а вы снимайте.

Лева, вооруженный стартовым пистолетом, действительно «напал» весьма профессионально на кинолога. Тот крикнул кому-то: «Выпускай!» И через секунду из-за вольеров, точно шаровая молния, вылетела огромная черно-желтая немецкая овчарка и молча бросилась, только не на Леву, а на фотокорреспондента объединенной редакции МВД, который застыл подобно статуе, наведя объектив на сражающуюся группу. Варт уже распластался в гигантском прыжке, готовясь сбить фотографа наземь. «Они нападают на первого, кого видят! — подумала Катя и от страха закрыла глаза. — Сейчас он его сожрет!»

— ВАРТ!!! — Громове крикнул Стрельцов. Катя встрепенулась. Собака сжалась, точно пружина; пролетела мимо фотографа, едва его не задев, и с ходу впилась в руку «нападавшего», державшего пистолет.

Дальше Катя уже глаз не закрывала. Атлет Кузьмин загораживал ее, успокаивал, а она испуганно и с любопытством смотрела из-за него на то, как Варт разделывался с «нарушителем» — только клочья ватника летели в безоблачное мартовское небо. Пса натравливали несколько раз, и он становился все свирепее: прыгал, мощно выбивал пистолет, не дрогнув, шел на выстрел, хватал за ноги. Несколько раз в пылу борьбы он прихватил и руку «нарушителя». В конце концов у того ручьем потекла кровь.

— Не надо, хватит. Ему же больно, хватит, — шептала Катя.

— Ничего, настоящий мужик стерпит. — Кузьмин усмехнулся, но все же крикнул кинологу:

— Ну ладно, Лев, достаточно! Давай я сам с ним сейчас разберусь!

— Вы щитки только наденьте, — предупредил Стрельцов.

— Обойдусь. Не таких обламывал. У меня самого овчарка, — сообщил он Кате. — Вась, дай мне свой ватник, а то он мне куртку порвет.

Кузьмин, явно бравируя перед Катей, занялся овчаркой на славу. Тут сошлись два достойных соперника. Пес так и не сумел выбить у него пистолет, однако от злости так впился в руку, что его пришлось отрывать от Кузьмина буквально за хвост. Фотограф бегал кругом бестиариев, возбужденно снимал: «Ну и кадры! Ну и динамика!» Наконец овчарку все же оторвали и уволокли в вольер, где она долго изливала свою ярость бешеным лаем. Кузьмин закатал рукав свитера, на руке — огромный синяк от собачьих клыков, кое-где даже кровь проступила.

— Вась, йод найдется? — спокойно спросил он. Они прошли в ветпункт. Там было чисто и светло, а на подоконнике лежал полосатый важный кот и брезгливо смотрел на собачьи вольеры. «Лучше б мы вместо бестиариев этого Котофея сняли», — искренне пожалела Катя. Кузьмин возился с пузырьком.

— Дайте я смажу, — предложила она.

Улыбаясь, он подставил ей руку. А ей снова в этот самый момент показалось: вот колыхнулся пышный плюмаж на рыцарском шлеме сеньора-феодала, звякнула сталь о сталь, шпора о шпору. Кузьмин чем-то напоминал Кравченко. Таким Вадька станет лет этак в сорок, если только, конечно, сохранит форму — не бросит свои «качания» и не растолстеет, как большинство спортсменов на покое.

— Не щиплет? — спросила Катя, густо смазывая укус йодом.

— Нет, приятно, когда женщины нас лечат.

Потом они всей компанией осматривали воронцовский изолятор временного содержания заключенных.

Мимо Кати в следственный кабинет прошла целая делегация: следователь с портативной машинкой, адвокатесса в дутой бижутерии и молоденькая девочка, почти подросток. Следом за ними туда провели и хмурого бритоголового парня в болоньевой куртке.

— Очная ставка, — пояснил Кузьмин. — Это Шестаков — насильник. Пять жертв на нем. Караулил девчонок по подъездам. Затаится, а там — как в старой сказке: «Паучок нашу муху в уголок поволок». Ну, ничего, в изолятор приедет, там его самого поволокут. Под столом в камере жить станет. Машкой — на вечные времена.

Катя пристально смотрела вслед Шестакову. Паучок... Тебе б лапки оторвать твои поганые! Этого-то поймали, молодцы Кузьмин и его ребята! А вот ТОГО! Ей вдруг вспомнилось колосовское «не маньяк». Эх, что-то мудрит мой сыщик, как бы не перемудрил! «Подожди, не торопись», — она нахмурилась. Пока мы тут будем годить да не соваться, этот наш чертов паучок с металлическим жалом притащит в свой уголок очередную жертву. Очередную МУХУ. А может, уже притащил... Ей вспомнилось продолжение стишка: «Зубы в самое сердце вонзает и кровь у нее выпивает...» Катя вздрогнула. Ей вдруг нестерпимо захотелось уйти из ИВС. Уйти на волю, на мартовское вечернее солнце, туда, где, слава Богу, пока еще не было и в помине ни пауков, ни мух.

Далеко-далеко в туманных небесах пел Луи Армстронг — тихо, хрипло, ласково. Из радужного облака выплыл золотистый саксофон и закачался в воздухе, подобно детским качелям: вправо — влево. Ей так хотелось сесть на изгиб его сияющей трубы — она чувствовала себя маленькой и легкой, настоящей Дюймовочкой из сказки. Ей так хотелось качаться под музыку этого блюза: вправо — влево... Ей снились странные сны, она так к ним привыкла, что порой не была уверена — явь или сон тот радужный туман. Она уже ни в чем не была уверена. Ни в чем...

Анна открыла глаза. Сумерки в комнате. Тяжелая палевая штора полузадернута. Пошевелилась слабо — какая мягкая кровать. У нее никогда не было такой, даже дома. Она вздохнула, облизала пересохшие губы. Прислушалась к себе: слава Богу, голова не болела, напротив, она была ясной. Ясной и пустой. Луи Армстронг пел за стеной — в комнате Олли. Она медленно спустила ноги с кровати. Все. Сны закончились.

В доме в Холодном переулке наступал обычный вечер, Анна неторопливо натянула джинсы и свитер, купленные для нее этой высокой молчаливой женщиной, которую все в доме звали чудным именем Лели. Имя это Анне до крайности не нравилось — фальшивое какое-то, точно для куклы. Поэтому она никак ее не звала, предпочитая обращаться «Вы».

Слегка покачиваясь, подошла к зеркалу. Что это? Кровь на щеке? Оцарапалась, что ли? Нет, это вот что: просто мазнула во сне. Она засучила рукав свитера. Кровь вытекла из этих вот маленьких ранок на сгибе локтя. Делавший ей укол забыл приложить к ранкам ватку со спиртом. Она поплелась в ванную. Дверь в комнату Олли была приоткрыта — там пел Армстронг. Анна не стала туда заходить, даже не стала смотреть, в комнате Олли или нет. Она шла в ванную смывать кровь.

Олли стал ее соседом недавно. После ссоры с Данилой он переселился в одну из комнат второго этажа, устроив себе постель на диване. Он все еще неважно себя чувствовал, температура держалась самая отвратительная: 37,5. Кашлял, грустил, плохо ел и почти не разговаривал с Анной. С Данилой, впрочем, он вообще не разговаривал. Даже не садился рядом с ним, когда ужинали или обедали в столовой.

Она смыла кровь, затем решила почистить зубы — во рту был отвратительный привкус. Выдавила пасту из тюбика, но, едва попробовав, тут же выплюнула ее в раковину. Ее начало тошнить. Так было всегда после приема наркотика. Иногда ее выворачивало с обычной холодной воды. В ванну заглянула Лели.

— С тобой все в порядке?

— Да. — Анна держалась за край раковины. — Голова только кружится.

Женщина ничего не сказала больше, скользнула по фигуре девушки равнодушно-ласковым взглядом и ушла.

Они все здесь были с ней ласковы. Все. Анна закрыла глаза, борясь с головокружением. За всю ее жизнь с ней никто так не обращался — так вежливо, так предупредительно. Ей очень нравился этот дом, нравились его обитатели. Нравилось все. Раньше она слышала от многих — вот, мол, появились какие-то богатые, которые живут очень хорошо, бесятся с жиру, пьют и едят, когда и сколько хочется, носят красивую одежду, чудесно пахнут и совсем, совсем не ругаются матом. Но ей прежде казалось, что все эти рассказы — просто обычная лажа, брехня, лживая людская сказка. Теперь же она знала — нет, не сказка, все правда. Они действительно живут, эти богатые. И они вежливые, ласковые и странные. Это словечко она сразу взяла на вооружение, едва только переступила порог этого шикарного, на ее взгляд, дома.

Странным здесь было все — от обитателей до мебели. Ну что ж? Они ж богатые, они ж должны беситься с жиру. Пусть лучше так, чем... Она вспомнила посетителей стриптиза на Божедомке, всех этих озабоченных доходяг, сходящих с ума от золотого дождя. Среди них тоже встречались люди не бедные. А вот бесились же. И как! Ей все, помнится, не давала покоя мысль: ну если они так любят это, то почему не идут работать смотрителями общественных туалетов? Вон в вокзальном на Павелецком такого дождя можно насмотреться и нанюхаться, даже захлебнуться им можно — все бесплатно!

Богатые, жившие в этом просторном, прекрасно обставленном особняке в Холодном переулке, бесились с жиру совсем по-другому. На свой лад. Они ставили эту пьесу и носились с ней как с писаной торбой. Что ж! Хорошая пьеса, стильная, скучноватая только немного, но классика вся такая. Костюмы, однако, потрясающие. Когда она впервые увидела их всех в этих костюмах, у нее дыхание перехватило от восторга. А вот декорации подкачали. Не размахнулись они на декорации, пожадничали. Ну что такое — просто трон, просто ложе, фонарь, изображающий огромную Луну в небесах. Ткани, правда, роскошные, светильники и чеканная посуда — кубки, кувшины, а еще эта восковая голова на настоящем серебряном блюде... Она поежилась. Голова Иоанна Крестителя, голова Данилы — его точная копия.