Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна

Ему захотелось немедленно повидать Звереву. Он не скрывал от себя, что постоянно думает о ней. Вот расстались всего час назад, а она… Где она? Что делает? Плачет?

Скорбит?

Певицу он увидал, но только мельком — в кабинете ее бывшего мужа, где теперь обитал Файруз. Зверева все в том же платье и тех же украшениях сидела за столом и внимательно слушала иранца. Тот что-то тихо, однако очень горячо ей втолковывал. Мещерский напряг слух: кажется, речь идет о похоронах — музыкальное общество.., поставить в известность Малый Камерный.., определенной огласки все равно не избежать, однако… Тут раздался телефонный звонок. Файруз заговорил с кем-то на отличном французском.

— Госпожа Жирардо, — объявил он. И Мещерский, собравшийся было отчаливать от кабинета, так и застыл на месте. — Она в Москве, дает единственный спектакль в Вахтанговском. Говорит, узнала, где вы отдыхаете. Сказать ей, что вы…

— Ни в коем случае. Ничего не надо. Я сама, — Зверева выхватила телефон. По-французски она говорила с акцентом, однако бегло.

Мещерский переломил себя и пошел прочь: подслушивать разговор двух великих женщин, что может быть гнуснее для человека, который считает себя порядочным и хорошо воспитанным!

В музыкальном зале он обнаружил на рояле два компакта и несколько кассет. На одном диске, как и говорил Корсаков, действительно оказалась запись восстановленного голоса последнего певца-кастрата папской капеллы.

Он прочел трогательный и подробный английский текст на обложке. Алессандро Морески исполнял арии из оперы Моцарта «Царь-Пастух».

На обложке же второго диска Мещерский увидел Андрея Шилова, облаченного в золотистые театральные ризы.

Сопрано действительно смахивал на стилизованного ангелочка, а может, и на вавилонскую блудницу одновременно — так был разнаряжен и накрашен.

«Лючия ди Ламмермур» Доницетти — Мещерский прочел название оперы и имя композитора. Запись с диска была продублирована и на магнитофонной кассете — видимо, ею дорожили. Он надел наушники, включил стерео, сел у камина и стал слушать.

А потом просто сидел, уставившись в пол, пытаясь определить, каковы же оказались впечатления от услышанного. Хорошо это было или не хорошо? Прекрасно или безобразно? Нравится или… Папский кастрат, калека, евнух, не мужчина уже, причуда природы и поет, поет, славит господа… И к тому же — Моцарт. Опера написана им специально для мужского сопрано. В восемнадцатом столетии, видимо, именно такие голоса нравились, были в моде. А в конце двадцатого? Мещерский слушал: если бы так пела женщина, это было бы.., прекрасно, божественно. А тут…

Потом он поставил Доницетти. Голос Шилова был подобен флейте. Флейта — слово найдено. Вот, оказывается, как к нему надо относиться. Не человек, а инструмент.

Уникальный, редкий. Голос — инструмент, средство зарабатывания денег, славы, известности. Боже ты мой! Бедный мальчишка, увлекавшийся чисто мужскими видами спорта, пытавшийся доказать всем, а прежде всего самому себе, что никакой не…

— Медитируете? — перед Мещерским, снявшим наушники, словно из-под земли вырос Петр Новлянский (вошел, наверное, в зал по-тихому). — Ну-ну, эта какофония славно успокаивает нервы. Вроде музтерапии, а?

Мещерский вопросительно улыбнулся. Новлянский прежде ни с какими разговорами к нему не обращался.

Но сегодня, видимо, день особый. Словно Прощеное воскресенье. Все в скорбях и печалях друг к другу тянутся. Ну что ж…

Новлянский облокотился на рояль, поворошил обложки дисков.

— А, это самое слушаете. Ну-ну. У Марины полно тут всякого чувствительного музона. — Он сел в кресло, вытянул тощие ноги. Но даже в такой устало-расслабленной позе вид имел деловитый и одновременно замороженный: белесые волосы — в них аккуратнейший пробор, глаза неподвижные и холодные, улыбка бескровных губ — точно щель в копилке. Однако несмотря на нарочитую малоподвижность и скупость жестов, эмоций, улыбок и чувств, было очень явно видно, насколько еще молод, неуверен в себе и закомплексован этот юный «яппи». Как он боится показаться несолидным и смешным, как отчаянно хочет выглядеть «на миллион баксов» и как нервничает из-за того, что могут догадаться о том, что этого вожделенного миллиона у него нет и в помине. «Какая-нибудь мелкая банковская крыса с непомерным аппетитом на чужое наследство, — злорадно подумал Мещерский. — А гонору-то! Видали мы таких — радиотелефон, „Паркер“, пара игуановых туфель и мыльный пузырь в придачу».

— Судя по вашему вдохновенному лицу, старичок Моцарт вам определенно понравился. — Новлянский скрестил руки на груди. — И Андрюха, царствие ему небесное, тоже. Я угадал?

— Угадали.

— Ну, я рад.

— Чему вы рады?

— Чему? А давай бросим это, а? Ну это — вы, вы, вы.

Я себя неуютно чувствую. Если на «ты» перейдем, не обидишься?

— Нет, с удовольствием, — Мещерский покачал головой: «яппи» делает заметные успехи, размораживается прямо на глазах. С чего бы это?

— Амадей — это стиль. Стиль — это высшая ступень.

И — высший круг. И быдлу эту ступень перешагнуть никак невозможно. Слава богу, — Новлянский очертил в воздухе эллипс бледным пальцем, — для быдла это запретная зона.

К счастью для нас.

— Для какого еще быдла? — Мещерский поморщился.

— А, брось. Объяснять, что ли, надо? Тебе? — «Яппи» усмехнулся недобро и весь подобрался в своем кресле. — Быдло — это быдло. Оно в именах собственных не нуждается, слишком много чести. ОНО не ходит в оперу — видало оно в гробу всех этих Штраусов, Моцартов, Чайковских, на кой хрен они ему сдались? А если по ящику случайно услышит «Патетическую» или Верди, заснет-захрапит. «Лебединое озеро» у него только с путчем ассоциируется и больше ни с чем. О Марине Зверевой быдло слыхало только то, что случайно прочло в какой-нибудь тухлой газетенке. И тут же забыло. Память у него малотренированная.

Словом, быдло, Сергей, — не важно, ездит ли оно на работу в трамвае или в «мерее», спит с тетей Клавой из подворотни или с валютной Барби из казино, пляшет под попсу или под гармошку в клубе — остается быдлом. И с этим уже ничего не поделаешь. И может, тоже к счастью. Оно рождается, живет и умирает той самой серой мычащей скотиной, которую мы должны… — он осекся и не закончил, потому что увидел…

— Вы.., вы, ребята, тут одни? Как мило! А можно и мне с-с-с вами? — В дверях зала, цепляясь за дверной косяк обеими руками, покачивалась из стороны в сторону Алиса Новлянская. И вот, узрев сестру, Петр подскочил точно ужаленный.

— Ты опять, Лиска, опять! Я же просил тебя! — крикнул он, меняясь в лице, краснея, как краснеют — точно маков цвет — одни только тонкокожие анемичные блондины. — Ты дура, что ли, в самом деле набитая? Не могла. удержаться, да? В такой день?! — Он грубо потащил ее к дивану. И тут только до Мещерского дошло, что Алиса Новлянская в стельку пьяна!

— А, слушай, брось, — она произносила эту фразу с той же интонацией, что и ее брат. — Я немножко совсем.

Вот столечко. Микрошечку одну, капелюшечку-рюмашечку. Мне что-то плакать захотелось, а я не хотела, понимаешь, Пит? А потом Майя захрюкала, ну и я вместе с ней за компанию. Развезло нас. Слезы все текли, текли, а потом…

— Закрой рот, — Новлянский почти насильно усадил ее. — И сиди спокойно, а то опять начнется, как в прошлый раз.

— В про-о-шлый раз? — Алиса намотала прядь распустившихся волос на палец и кротко улыбнулась Мещерскому. От нее пахло джином, апельсином и какими-то горькими духами. — В прошлый раз я полстакана крови, наверное, выплюнула. Правда-правда, — подтвердила она, заметив на лице Мещерского гримасу. — У меня язва. Отвратительная это штука, мальчики. И ничего нельзя. Ни-чего. А есть можно только разную пресную протертую дрянь.

Только я ее не ем, презираю. И пить нельзя.

— А ты пьешь. Алкоголичка, — прошипел Новлянский. — Дождешься — будет приступ, как в прошлый раз.

— А иди ты к черту, Пит! — Алиса сладко, всем своим хрупким тельцем потянулась. — Я хочу, понимаешь? Да.

И ничего с этим сделать нельзя. Значит, как вон Димон, Рыцарь печального образа, скажет: судьба моя такая. Вы с кем тут сейчас говорили, не с Григорием Ивановичем?

— Нет, — Мещерский покачал головой, — мы между собой.

— А правда, Григорий Иванович до неприличия похож на Альберто Сорди?

Мещерский пожал плечами:

— Да? Вам так кажется? Я что-то не заметил.

— Еще как похож! Сорди такой мужчина. Та-акой мужчина! Я с ним спала в Сан-Альбано.

— С кем? С Сорди? — Мещерский с большим интересом покосился на эту экстраваганточку. Итальянский актер староват, конечно, уже, но он — великий Сорди. А эта…

Что ж, она все же с самой Зверевой в родстве. Братец ее все про высший круг речи толкал…

— Дура, — Новлянский скрипнул зубами. — Дура, заглохни!

— А что? — она пьяно рассмеялась. — Сорди сам из Рима. Из Трастевере — райончик такой Затибрье. Он сам рассказывал — мальчишками они ходили в один квартал на Порта-Портезе. Там была проститутка Стелла. Толстая, вот с такими грудями. Они платили ей, ну, что у мальчишек от мороженого и кино оставалось, а она задирала платье и показывала им. Трусов-то там и в помине не было, хи-хи! Он все это потом рассказал Феллини, а тот недолго думая вставил в «Восемь с половиной», и фильм приз получил. Там эта поблядушка Сарагиной зовется, ну помните, кадры-то знаменитые!