Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна

Перед этим с мамой был сердечный припадок, Марине тоже все нездоровилось — у нее что-то вроде кишечного расстройства было, тошнило ее постоянно, а экзамены в консерваторию на носу, хочешь не хочешь — иди. Я в восьмом классе тогда учился, с переэкзаменовкой закончил, в лагерь меня на лето и не отправили — поэтому все на моих глазах происходило. Марина провалилась на первом же туре. Господи, это был ливень слез — Ниагара. Потом они с мамой сразу же уехали на дачу и прожили там до конца ноября.

— А почему так долго? — Мещерский оторвал взгляд от портрета.

— До сих пор не знаю. Отец тогда объяснял — Марине надо готовиться к новым экзаменам, ну чтобы на следующий год поступить. Но там, на даче, ведь ни учителей, ни пианино не было…

— А вы сестру в эти месяцы навещали?

— Нет. Отец достал мне горящую путевку в детский пансионат в Анапе, и я там до самого первого сентября пробыл. А потом, уже осенью, мы тоже на дачу с ним не ездили, он говорил, не стоит Марине мешать. Дескать, дома мы ее отвлекали от занятий, вот она и провалилась, Я ведь потом на даче в Малаховке появился только года через два, уже когда в институт готовился, а так родители меня на все лето к родственникам в Краснодар отправляли. А когда я на первом курсе учился, отец дачу продал.

— Почему? — в голосе Мещерского было что-то такое, отчего и Сидоров, и Кравченко невольно насторожились.

— Ну, родители говорили: деньги нужны. Я особо не вдавался в подробности. Хотя дачку жаль было. Уютная.

— Дача-то у вас в Малаховке была, вы говорили? — уточнил Кравченко. — Помню-помню… А ваша сестра бывала потом там?

— Нет, ни разу. На следующий год она благополучно поступила в консерваторию. Сами понимаете — не до этого стало, новые интересы, знакомые появились сразу. Ну, потом отец продал и…

— Малаховка — это ж рукой подать от Москвы, возле самых Люберец, кажется? — Мещерский встал. — Старые дачные места. Там ведь и соседний поселок неподалеку — Красково?

— Да, — Зверев смотрел на них, все трое были странно напряжены. — А что.., что собственно.., к чему это все?

— Григорий Иванович, а на вашей даче в Малаховке были домотканые половики! — тихо спросил Мещерский.

— Не помню. Кажется.., кажется, были. Ну да, в большой комнате перед печкой. Нам их наша домработница привезла из деревни в подарок — серые такие с каймой, там еще петухи были крестом вытканы. А что? Откуда это вам известно? — Зверев вздрогнул.

— Приснилось, Григорий Иванович, — Мещерский снова кинул взгляд на оперного Оберона. — А вам часто снятся сны о прошлом?

— Никогда не снятся, — голос Зверева дрогнул. — А что?

— Пока еще не знаю.., что-то… Вот этот портрет вам никого не напоминает?

— Какой?

— Вот этот фотоснимок — второй, если считать от Фиделя Кастро.

— Это же Марина. На ней только парик…

— А сколько ей лет, как вы думаете?

— Не думаю, а знаю — после окончания консерватории в семьдесят первом ее сразу же приняли в Большой театр, и на следующий сезон она с труппой поехала на гастроли в Лондон. Это был ее первый выезд за границу. Ей было двадцать восемь лет. С этого вот спектакля в «Ковент-Гардене» все и началось, весь ее зарубежный триумф.

А что? — Зверев уже в который раз повторил свой тревожный вопрос.

— Да ничего. Мне показалось, — вздохнул Мещерский. — Это, видно, от усталости. Так, мираж…

— У нас какой-то странный разговор получился. — Зверев переводил взгляд с их взволнованных лиц на фотографии на стене, на брошенную на ковер подушку, на солнечные лучи — зыбкие и по-осеннему скупые, льющиеся через незашторенное окно. — Я так и не понял: о чем вы меня спрашивали?

Сидоров подошел к нему, помедлил секунду, потом положил ему на плечо руку.

— В горле что-то пересохло, — сказал он мягко. — Не откажите в любезности — как нынешний хозяин этого дома — организуйте чайку.

— Сейчас скажу Агахану. — Зверев догадался, что его выставляют за дверь. — Кстати, он звонил в Москву адвокату. Надеюсь, вы не будете возражать против того, чтобы…

— Нанимайте кого хотите, Григорий Иванович, — устало улыбнулся Сидоров. — Все равно это мало что изменит.

— Ты хочешь сказать, что… — едва только Зверев вышел, Кравченко круто обернулся к Мещерскому.

— Что ребенок появился на свет в том дачном доме осенью шестьдесят пятого года, — Мещерский закрыл глаза. — Я, ребята, никогда не верил ни в сны, ни в их толкование, ни в чох, ни в лай, ни в вороний грай… Ни во Фрейда, ни даже в бабкино гадание на кофейной гуще… Но по всему выходит, что сон в руку. Неверие-то, оказывается, еще не признак ума.

Что это был за роман, с кем и как именно наша Марина Ивановна повстречала отца своего будущего ребенка, наверное, нам с вами уже не скажет никто. Но это произошло в тот год, когда она «бегала по преподавателям», готовясь к поступлению в консерваторию. Она забеременела, но, видимо, поняла это уже слишком поздно. Сказала в конце концов матери — с той сразу случился сердечный припадок с расстройства, и они потом лихорадочно стали искать способ избавиться от ребенка. Однако для аборта, наверное, Наталья Алексеевна права, прошли уже все сроки. Зверева плохо себя чувствовала. Брат говорит, ее тошнило — это не что иное, как интоксикация организма, следствие беременности. Потому-то она и не выдержала и провалилась. «Кармен» тут совершенно ни при чем, но с тех пор эта оперная партия навечно соединилась в ее восприятии с тем кошмаром, который ей довелось пережить тогда.

Видно, парень ее бросил, о браке и речи не шло, она просто, как это говорится у девчонок, «подзалетела по глупости». Мать решила уберечь ее от позора и от дальнейшей участи матери-одиночки. Вот почему родители, старательно скрыв все от младшего сына, фактически спрятали дочь на даче в Малаховке. Чтобы никто из их московских знакомых, ее подруг и друзей даже не заподозрил, что у Марины от внебрачной связи будет ребенок. А он родился, я так предполагаю, где-то в конце октября или в ноябре. И Наталья Алексеевна опять-таки права, говоря, что роды проходили тайно, без врачебной помощи. Присутствовала только мать Зверевой. А потом… — Мещерский помолчал. — Они обе вернулись в Москву. Марина Ивановна стала готовиться к новому поступлению, петь свои вокализы, тренировать голос и постаралась все происшедшее с нею напрочь вычеркнуть из памяти. Как дурной сон. Как будто бы ничего и не было.

— А ребенок? — спросил Кравченко, хотя он уже догадывался, как именно ответит ему его приятель.

— От ребенка просто отказались. Сдали в детский дом.

Или, может, в интернат — что там в шестьдесят пятом было в Красково — надо уточнить. — Мещерский говорил все это каким-то тусклым безжизненным голосом. — Хотя, наверное, вряд ли теперь что узнаешь.., столько лет прошло.

Все уже умерли, состарились. Остались только сны — ночные кошмары — да… — Он вздохнул:

— Наверное, мы так никогда и не узнаем, кто родился: мальчик или девочка.

Если ребенок выжил, он наш ровесник, ребята. Сейчас ему было бы тридцать с небольшим.

Сидоров поднялся.

— Ну почему же, кое-что узнать всегда можно. Надо только приложить старание, докопаться до нужных людей, найти каналы. Вот что, братцы, пожалуй… Эх, ешкин корень, теперь новых объяснений с прокуратурой не минуешь! Но.., но, может, это даже и лучше.., лучше, что дело-то на контроле у самого в министерстве. Быстрей с информацией оборачиваться будут… В общем, я сейчас двину в прокуратуру, потолкуем с Пастуховым, он, хоть я на него и бочку качу порой, мужик-то толковый. Потом от его имени надо кой-куда факсы сбросить по-быстрому, ну чтобы все уточнили и… Так, а вы, — он оглядел музыкальный зал так, словно видел его впервые, — вы пока сидите тихо. И не суйтесь больше ни во что. Хотя я до сих пор не понимаю, какое отношение все это имеет к нашим делам, но… Информацию, ежели какая и поступит дельная, разжуем что твой «Стиморол».

— Серега, а что ты на это фото так странно смотришь? — Кравченко указал на портрет Оберона.

— Не знаю. Накрашена она здесь странно. Что-то знакомое… Ты ничего не видишь?

Кравченко подошел к стене.

— Нет. Зверева в парике. Прическа другая и моложе она здесь, Зверев же сказал.

— Да, молодая. Относительно. А знаешь, Вадя, я уже стал забывать ее лицо. Сутки всего прошли, а какая она была, я уже помню смутно, — Мещерский смотрел на снимки. — Остаются только эти вот фото.

Сидоров отбыл в прокуратуру, и время снова потянулось медленно и тоскливо. После ареста Новлянского никто в доме толком не знал, что же теперь делать: верить ли в то, что убийца наконец задержан, и вздохнуть с облегчением, или не верить, продолжая подозревать всех и вся.

На лицах домочадцев читалась растерянность, усталость, тревога и надежда. Все как-то бесцельно слонялись по дому — вроде копошились понемножку. Корсаков, например, успевший уже основательно приложиться к бутылке, теперь пил на кухне горячий чай с малиновым вареньем — тот самый, который заказывал себе Сидоров.