Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна

— Агахан, а у вас на родине.., ну, я про женщин хочу спросить, — хмыкнул Кравченко. — Ваши женщины очень отличаются от наших?

— Я уехал из дома юнцом. Моя первая женщина была русской. Это была такая любовь.

— Я не об этом. Хотя и об этом тоже…

— А, я понял. И отвечу так: если на Востоке женщина носит чадру, то это не только от избытка смирения. Некоторые прячут лицо, чтобы мир не обуглился от их огненных глаз.

— Красиво сказано, мда-а, вы прямо поэт, Файруз, и по-русски здорово говорите, и языков вон сколько знаете. — Кравченко смотрел в черное окно: вот и еще одна ночь наступает. Новая ночь печали и страха.

— Сегодня мне звонили люди. У Марины Ивановны весь октябрь уже по дням расписан, — продолжил секретарь. — После этого отдыха запланированы поездки, встречи: Фестиваль альтернативной музыки, приглашение на празднование юбилея Монтсеррат Кабалье, переговоры с дирекцией оперного театра в Сан-Франциско. Мир постоянно ее — как это правильно сказать по-русски? — тормошил, да, тревожил. Она была всеми востребована, вечно занята, вокруг нее всегда были люди. А теперь что я скажу им всем? Что она мертва и больше уже ничего не будет?

Неужели больше совсем ничего?

Он встал, подошел к стеллажу, выбрал среди компактов один и включил стерео.

Кравченко слушал. Звучала музыка и ее голос. Иранец прав: неужели действительно ничего не останется? Мертвое тело увезли, похоронят. Темные сплетни, подозрения и домыслы умрут в этих стенах, в этой семье. Фотографии на стенах истлеют, письма обратятся в прах, образ ее — лицо, взгляд, походка — постепенно исчезнет из памяти тех, кто знал ее при жизни… И что же тогда останется? Ее искусство? Голос? Его как током ударило: "Бог мой, да я ее и слышу-то в первый раз! Вот она, оказывается, какая… Была…

А я и не знал.., жаль.., этот волшебный мягкий голос, эта мелодия, хочется, чтобы он звучал, не кончался.., как жаль.., жаль…"

— Беллини, «Капулетти и Монтекки». Премьера была в «Сан-Карло» в Неаполе. — Файруз назвал имя композитора и название оперы, а затем тихо повторил по-итальянски и первые слова арии.

Он прибавил звук — теперь музыка наполняла весь этот пустой и гулкий, точно иссохший колодец, дом, рекой текла в ночь — снова по-осеннему ясную, северную, холодную. И тут Кравченко стал свидетелем странного зрелища: они пришли на ее голос. Один за другим возникали из темноты коридора, медлили на пороге, потом проходили в освещенный зал. Все выползли из своих угрюмых одиноких нор и снова собрались вместе: вся ее семья. И ее убийца был одним из них.

Кравченко жадно смотрел на их лица: Зверев, Алиса, Корсаков, Пит, Александра Порфирьевна, Файруз. Последним пришел Егор Шипов. Прислонился к стене, скрестил на груди руки и застыл, как восковая кукла.

В зал заглянул и один из милиционеров. Покачал головой, однако ничего не сказал, притворил неплотно дверь.

Видно, и его насторожило это странное паломничество.

А они стояли, сидели, и ни один не смотрел в глаза другому. Не пришел только Сергей Мещерский, хотя не услышать ее голоса он просто не мог.

Кравченко кашлянул: в горле стоял какой-то ком. Он и не предполагал, что все это — этот ее голос — так на него подействует теперь, когда она уже мертва… «Она и вправду была великая певица… Жаль… Жаль, что я ее раньше не слышал… Не слушал… Может быть, тогда у нас с ней все было бы иначе… И тогда…» Но что было бы «тогда», он и сам теперь не знал. Вместо этого вдруг пришла новая шальная мысль: «Вот бы он тут прямо сейчас взял да и признался. Сам. При всех. Это был бы очень красивый жест. Он бы, может, даже стал на какое-то мгновение равен ей. Его бы тогда запомнили надолго. Ведь запомнили же Герострата, сжегшего храм. А убийцу гения… Нет, нет, это было бы слишком уж мелодраматично, слишком помпезно и слишком сопливо: волшебная сила искусства побеждает зло. Так бывает только в романах, которые я не читаю. Нет, этот человек ни в чем никогда сам не признается. Боже, да он и вправду чудовище, если смог поднять руку на… Что же стало причиной? Почему он убил?»

Они покинули дом над озером ровно в десять утра: у ворот с визгом затормозили вишневые «Жигули», и Сидоров, на удивление свежий и бодрый, в приказном порядке предложил «проехать с ним». Ни Мещерский, ни Кравченко и вида не подали, что ждали этого приглашения с великим нетерпением. Напротив, лица их (как было отмечено всеми остальными домочадцами — а они сгрудились на террасе испуганной кучей, едва только опер переступил порог дома) выразили растерянность и недовольство.

— Вы что же, их арестовываете? — хрипло спросил Новлянский.

— Их приглашают в отдел для беседы. Не волнуйтесь, граждане, до всех тут очередь дойдет. Сначала они, потом… — Сидоров покосился на Корсакова, причем так, что тот изменился в лице.

Опер пошептался с дежурившими в доме сотрудниками милиции, еще раз для чего-то осмотрел спальню Зверевой, а потом они тронулись в путь.

Поначалу приятели молчали. Потом Кравченко не выдержал:

— А не рано мы заявимся?

Сидоров зыркнул на него в переднее зеркальце.

— Нормально, — ответил он с усмешечкой. — Там хорошим людям всегда рады.

В голосе его звенела этакая зловещинка, и Мещерскому поневоле стало тревожно. "Куда же это он нас везет?

Мне казалось, мы к его подружке едем, а выходит…" Но Кравченко быстро расставил все точки над "и".

— Тормозни-ка у станции — попросил он.

— Зачем еще? — хмыкнул Сидоров.

— Цветы продают. Не можем же мы в гости и без подарка… Наталья Алексеевна какие цветы больше уважает?

— Спроси что полегче, — опер улыбнулся. — Э-э, Вадя, слышь… Хризантемы только не бери. А то вроде как для кладбища…

Сказано — сделано. Вскоре Мещерский уже глубокомысленно созерцал пышный букет в хрустящем целлофане. (Кравченко не поскупился — розы были первый сорт.) И тут внезапно его посетило чувство, что их ждет впереди нечто необычное и интересное. Мещерский вздохнул: а ну как надежда снова обманет?

Обстановочка «Гнезда кукушки» — интерната для психбольных и «санатория УО, умственно отсталых» (именно так Сидоров представил ему это заведение) — произвела на него сложное впечатление.

Он шел осторожно, Кравченко — уверенно. И вид у него с букетом пурпурных роз был донельзя торжественный и чинный.

Если пациенты «Гнезда кукушки» насторожили Мещерского, то заведующая Наталья Алексеевна ему определенно и бесповоротно понравилась. Пришлась по душе, несмотря на то что выглядела она не очень презентабельно — бледная, осунувшаяся, в постели; светлые волосы разметались по ситцевой наволочке, одета в какой-то старенький спортивный костюмчик, левая рука в гипсе, пальцы опухшие, малопослушные. Но все это были, на взгляд Мещерского, преходящие мелочи, потому что выражение ее глаз и улыбка моментально заставляли забыть всю эту болезненную невзрачность.

Мещерский, как некогда и его приятель, жгуче позавидовал оперу: «Слишком хороша она для тебя, слишком уж влюблена…»

Кравченко приветствовал докторшу как старый знакомый. Положил розы на одеяло, осведомился о здоровье.

— Спасибо, Вадим, все уже в порядке. Вот кости срастутся и… Какие розы чудесные! Саша, попроси у нянечки кувшин. Давно хотела вазочку купить, да все как-то… Ничего, вот получу зарплату — разорюсь.

Кравченко представил Мещерского.

— Садитесь, пожалуйста, — докторша приподнялась на локте здоровой руки и потянулась к столику, где лежала стопка книг с закладками и листы ксерокопий. — Располагайтесь. Я решила, что вам все это срочно нужно, поэтому и…

— Всю ночь сегодня свет жгла, — буркнул Сидоров. — Все колдовала над этой писаниной.

— Я прочла письмо, — Наталья Алексеевна взяла в руки листы. — Ужасно, что она умерла. Такая женщина…

Вчера в «Новостях» уже передавали — только без комментариев и подробностей: «трагически ушла из жизни»… Я ее видела и слушала один раз, еще когда в университете училась, в Мариинке в «Пиковой даме». Зверева старую графиню пела. Такой певицы у нас уже никогда больше не. будет. Это целая эпоха. Что в мире творится? За какие-нибудь несколько месяцев Версаче убили, Звереву убили, Жак Ив Кусто умер, Рихтер умер… Век кончается, забирает с собой все великое, стоящее. Тысячелетие уходит. А что остается взамен? — Она положила письмо Зверевой на грудь. И приятели увидели, что в тексте ярким маркером выделены некоторые фразы.

Мещерский вежливо и терпеливо кивал головой, поддакивал: да-да, век кончается, жаль-жаль… В то, что эта светлая, излучающая радостную нежность (оперу) и тихое приветливое радушие (им с Кравченко) покалеченная женщина сможет поведать им нечто новое по этому ужасному делу, он не надеялся. Чувство, с каким он ехал сюда, улетучилось: мужики в тупике, что же может сделать женщина? Но слушать женщину, причем такую милую и обаятельную, было, конечно, приятнее, чем коротать время в прокуратуре, отвечая на цепкие вопросы подозрительного и въедливого следователя.