Невеста мафии - Колычев Владимир

– Ты хоть понимаешь, что ты моего друга убил! Ты хоть понимаешь, что я тебя сейчас самого пристрелю!

Шрам все понимал, но продолжал молчать.

А пристрелить его я уже не мог. За мной теперь наблюдала старушка из квартиры на восьмом этаже. Она не грозилась, не причитала, просто смотрела на меня, высунув голову из-за угла правого межквартирного отсека. Да и нельзя было убивать Шрама. Это сейчас он отмалчивается, а попадет под настоящий пресс, быстро разговорится. И то, чего не знает, вспомнит.

Майор Марцев прибыл на место вместе с оперативно-следственной группой. Осмотрел мою ногу, покачал головой и велел срочно везти меня в больницу.

– Да пустяки, как на собаке заживет.

Я крепился, но боль в ноге становилась все сильней. И в конце концов я стал кусать губы, чтобы сдержать стон.

В больнице мне сделали обезболивающий укол, обработали рану, по науке наложили повязку и на кресле-каталке доставили в палату, где молоденькая медсестра показала мне мою кровать.

Девушка была хорошенькая, мне очень хотелось спать, и я был совсем не прочь, чтобы она нежно укрыла меня до плеч и пожелала спокойного сна. Но моя оперская душа при этом рвалась в райотдел, чтобы принять участие в допросе задержанного мною Шрама. Ведь он мог рассказать очень много интересного… Но скоро я успокоился, вспомнив, что его самого должны были доставить в больницу. Ему введут наркоз, сделают операцию, и он еще не скоро сможет говорить. К тому времени я уже буду на ногах.

Я махнул рукой, будто ладонью-саблей обрубал крамольную мысль.

– Эх, Лида, Лидочка, хорошая ты девушка, женился бы я на тебе, но…

– Что «но»? – с показной беспечностью и весело улыбнулась она.

Дескать, мне все равно, что ты сейчас скажешь, все равно, замуж за тебя не собираюсь… И все равно в ее глазах сквозила досада. Ей уже далеко за двадцать, а она все не замужем, и потому обидно, что никто не зовет.

Не хватало ей чего-то, чтобы найти жениха. Ростом невысокая, худенькая и хрупкая. Густые русые волосы, длинная шея, красивые кисти рук, нежная чистая кожа матового оттенка. А вот на лицо не очень – низкие надбровья, глаза выразительные, но маленькие, длинный с горбинкой нос, узкие скулы при широком выпирающем подбородке. И фигура не выдающаяся, потому как нечему там было выдаваться. Грудь плоская, как гладильная доска, халат над попкой пустой – казалось, хлопнешь рукой, будет вмятина…

Но при всех этих недостатках я смело мог назвать ее миленькой. Она была очень женственной и обаятельной, и мне нравилось ощущать ее присутствие. Был в ней ветерок очарования, и порой мне казалось, что я совсем не прочь наполнить им все свои паруса, чтобы покачаться с ней на волнах удовольствия на крепко натянутой цепи брошенного якоря.

– Не создан я для семейной жизни, Лидочка.

Я обнял ее за талию, но удержать не смог – хотя бы потому, что не пытался. Она легко и с улыбкой выскользнула из моих несмелых объятий, чуть отступила на шаг, замерла с укоризной и сомнением в глазах. Упрекала она меня за мою вольность, а колебалась в том, правильно ли сделала, что не подпустила меня к себе на опасно близкое расстояние. Или даже совсем не опасное…

– Цыганка мне нагадала, Лидочка, что не судьба мне жениться. Да я и сам знаю, что ни одна женщина не вынесет меня…

Она выразительно пожала плечиками. Похоже, она не согласилась со мной.

– Ты девушка очень хорошая. И ты бы вынесла меня, – я разудало подмигнул ей. – Но только с поля боя. А через всю жизнь – надорвешься… Да и какая у меня жизнь? С утра до ночи на службе. И если бы только это. То одни стреляют, то другие. А на днях чуть не убили… Вот скажи, Лидочка, ты хочешь быть вдовой?

– Ну и зачем вам такая жизнь?

– Это не жизнь, Лидочка. Это судьба… Ты никогда не задумывалась, почему люди становятся врачами, учителями? Зарплаты маленькие, существование нищенское, а они все равно ими становятся. Почетно? Может быть. Но дело, я скажу тебе, Лидочка, не в этом. Это предопределение свыше. Там, на небесах, у Бога все расписано, кому кем быть в этой жизни. Людей нужно учить и лечить, поэтому есть учителя и врачи. Земля большая, и на ней всегда есть то, что плохо лежит. А значит, воры были, есть и будут. Если существуют преступники, значит, должны быть менты. У нас тоже зарплаты не ахти какие, и пашем как проклятые, а все равно наше племя не переведется. Потому что, Лидочка, существует небесное распределение. Вот по нему я и попал в милицию… А ты попала сюда. И знаешь почему?

Девушка завороженно смотрела на меня, в застывших глазах какой-то восторг. И сама она как изваяние – не шелохнется.

– Э-эй! Ау!

Я провел раскрытой ладонью перед ее глазами, и она ожила.

– Заснула ты, что ли?

– Заснула?!. – в легкой растерянности задумалась она. – Может, и заснула… Голос у вас какой-то убаюкивающий…

– Разве?

Голос у меня густой, низкий – настоящий мужской бас. С раскатами грома его, да, сравнивали, но чтобы убаюкивающий…

– Ваш голос на грозу похож, – сказала она. – Грохочет где-то рядом, а совсем не страшно… Я люблю слушать грозу… Вы спрашивали, почему я попала сюда? Почему?

– Почему?!. – не сразу включился я. – Да потому что, Лидочка, есть вооруженные преступники, и если они стреляют в сотрудников милиции, значит, кто-то должен перевязывать им, бедным, раны, лечить, заботиться о них…

– О ком о них, о преступниках?

Лидочка всего лишь пыталась поймать меня на оговорке, и не ее вина, что гусарская бравада слетела с меня, как папаха с убитого казака.

– Ну да, и преступников тоже лечить надо, – вспомнив Шрама, нахмурился я. – Сначала лечить, а потом к стенке…

– А что, сразу к стенке нельзя? Или это не гуманно?

– Да меня гуманность мало волнует… Преступника сначала допросить надо, всю правду из него выбить, а потом уж на виселицу. И так вздернуть, чтобы он больше никогда земли ногами не касался…

Мне очень хотелось знать, кто сунул в петлю ту самую несчастную девушку с кладбища, чью личность пока не установили… А может, уже и установили. Что, если Шрам уже пришел в себя и дал показания?..

– Что-то не так? – спросила сестра, встревоженно всматриваясь в мое лицо. – Вам плохо?

– Нет, Лидочка, мне не плохо. Мне очень плохо… Как думаешь, я уже могу ходить?

Не дожидаясь ответа, я поднялся с кресла и самовольно сделал несколько шагов по процедурной. Вес тела я старался держать здоровой ногой, а на больной нагружать только передние мышцы голени. И все равно было неприятно. Но тем не менее боль не скрутила меня в бараний рог, и на ногах я удержался. Даже мог идти дальше. Но Лидочка с возмущением подкатила кресло сзади так, что я не смог устоять и сел в него.

– С ума сошли!

Она села передо мной на корточки, уложила раненую ногу себе на бедро и шустро распеленала ее.

– Точно, сумасшедший!

– Что там? – спросил я, когда она осмотрела рану.

– Да вроде ничего, нормально все, – неуверенно пожала она плечиками.

– Значит, я могу ходить, и мне за это ничего не будет?

– Куда ходить?

– Человека одного допросить.

– Какого человека?

– Арестованного… Они моего друга убили, Лидочка. Я должен убийцу найти…

– Но я ничем не могу вам помочь. Я могу вас только в палату отвезти…

– А мне, Лидочка, ничего больше и не надо, – кивнул я.

Одежда моя висела на рогатой вешалке, накрытая для порядка больничной простыней. Соседи по палате ничего не скажут: им все равно, куда я подался. И врачи меня не удержат, если вдруг встретятся на пути.

Но по пути мне попался мой начальник. Лидочка только везла меня в палату, когда он сквозняком прошуршал мимо нас. Халат на нем развевался, как чапаевская бурка.

– Яков Леонидович!

– Петрович! – сумбурно обрадовался он.

И сунул мне в руки пакет с апельсинами.

– А кефир? – в шутку спросил я.

– Может, лучше клизму? – в том же духе отозвался он.

– А есть за что?

– Вряд ли…

Марцев перенял у Лидочки каталку, сам отвез меня в палату. С кресла я встал без его помощи, сам перебрался на койку.

– Да ты уже как новенький, – улыбнулся начальник.

– Новенький на старых болтах. Но ехать точно могу…

– Куда?

– Шрама надо допросить… Или права не имею?

В конце концов, я задержал этого ублюдка, и кому, как не мне, им заниматься? Пусть только кто скажет, что это не так!

– Да, право ты, конечно, имеешь, – замялся Марцев.

Мне очень не понравилось выражение его лица. Обычно с такой миной предвещают две новости – одну плохую, другую не лучше.

– Что случилось?

– Нет больше Шрама, – развел руками Яков Леонидович. – Вчера ночью умер в больнице.

– Сам умер?

– Не вышел из наркоза.

– Не вышел или не позволили выйти?

– Не знаю, может, кто-то и добавил морфия. Но все чисто, никто ничего не видел.

– Не видел или не искали тех, кто мог что-то видеть…

– И не искали, – кивнул Марцев. – И ты сам должен понимать, почему.