Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна

Мещерский пожал плечами. Когда бывший любовник уже исчез где-то в недрах дома, он перешел в столовую и сел за стол. Появились Кравченко и Сидоров, потолкались в дверях и ушли в сад, все о чем-то тихо толковали, судили-рядили, вспоминая сказанное Натальей Алексеевной, но по их убитому виду было ясно, что все их домыслы и догадки повисают в пустоте неопределенности и недоверия.

— И спросить-то теперь не у кого! — донеслось до Мещерского. — Тихоновна могла бы рассказать, а теперь…

Надо искать тех, кто знал Звереву достаточно близко, но только со стороны, не из семьи. Только где ж такого всезнайку теперь найдешь!

В своей тупо-отрешенной задумчивости Мещерский провел больше часа. Затем покинул столовую и направился в музыкальный зал — долго разглядывал там фотографии Зверевой. Некоторые даже снимал со стен, подносил к окну, к свету. Над одним фото — Зверева была там молодой, в костюме Оберона из «Сна в летнюю ночь» — он даже как-то странно колдовал: то закрывал ладонью половину ее лица, то вновь открывал, затем ставил фотографию так, чтобы на нее падал свет под разными углами. Наконец он вернул фото на место — его что-то отвлекло: какой-то шум, доносившийся сверху.

Мещерский быстро взбежал по лестнице. Шум слышался все сильнее: обрывки музыки — военные марши, рев толпы, грохот. Он распахнул дверь в комнату Шипова и…

Егор сидел на полу перед включенным на полную громкость телевизором. На экране шла видеозапись старой военной хроники: Бенито Муссолини выступал с балкона дворца на пьяцца Венеция в Риме. Шипов смотрел на дуче, когда вошел Мещерский — даже и ухом не повел.

— Что он говорит, Егор? — поинтересовался Мещерский — из уст Муссолини выскакивали резкие рубленые фразы, как щепки из-под топора дровосека. Это был совсем иной итальянский, не тот певучий и сладкозвучный, на котором Зверева пела свои арии.

Шипов медленно обернулся, смерил непрошеного гостя взглядом. И в эту минуту он тоже показался Мещерскому совершенно иным — не тем побитым растерянным юнцом. Нет, теперь он словно состарился лет на десять, и в его взгляде уже не было ни растерянности, ни желания, ни страха — ничего. Только исступление и пустота.

— Он говорит, что каждый может стать богом. Для этого надо только хотеть и верить. И принимать нужную форму.

— Лгать, что ли? Притворяться? — Мещерский поморщился: его тоже теперь тянуло к экрану. А там Муссолини в окружении чернорубашечников поднимался по ступеням летней виллы. Рядом с ним шла тоненькая юная женщина — невзрачная и изящная, как старинная кукла.

— Кларетта Петтачи, — Шипов облизнул сухие губы. — Смотри, смотри, какие они.

И Мещерский смотрел и на этого стареющего грузного мужчину на экране, на его волосатые руки, бритую голову, бульдожью челюсть, и на его юную любовницу — полуженщину-полуподростка, на эту чудовищную разницу в возрасте, которая их разделяла, на беснующуюся от восторга толпу, оттесненную от ступенек солдатами, на вскинутые вверх в приветствии римских цезарей руки и на этого застывшего на полу парня, исступленно впитывавшего в себя все это, и внезапно…

"Да он же искал своего кумира в ней! — осенила его догадка. — Человек, захотевший стать богом… Для него все отражалось как в кривом зеркале — вот это самое и отражалось… Господи, да это и не чувства, не влечение, не страсть, это же просто самообман. Такое же извращение…

Он искал в Зверевой…"

— Егор, ты слышишь меня? Выключи! — крикнул он. — Выключи немедленно!

Шипов не двинулся. Мещерский дотянулся до пульта и выключил запись: экран погас.

— Она умерла, Егор! Убита! Убит твой брат, еще один человек погиб, а ты… Неужели ты думаешь, что вот так люди становятся богами? Неужели ты вообразил, что это происходит вот так?

— Уйди отсюда, — Шипов вдруг согнулся и лег лицом вниз на ковер. Спина его выгнулась горбом, ощетинившись буграми накачанных мышц точно броней. — Если бы вы знали.., если бы вы только знали, как вы мне осточертели все. Дерьмо… Дерьмо!

— Они все слишком долго жили в Италии. — А вот эту фразу, сказанную нарочито громко Зверевым, Мещерский услыхал, уже спускаясь вниз. В музыкальном зале у окна на диване сидел Сидоров. А брат певицы и Кравченко стояли в дверях.

Кому конкретно адресовалась эта фраза, Мещерский доискиваться не стал. Он тоже прошел в зал (Кравченко посторонился, чтобы дать ему дорогу).

— Если это сделал Петр — это ужасно. Но если вы ошиблись, — Зверев повысил голос, обернув к оперу бледное, небритое и почему-то ужасно похорошевшее от скорби лицо свое — великолепную маску трагического героя, — это ужаснее во сто крат. И для вас, и для нас, для нашей семьи. Это ведь такое пятно. Несмываемое! Насколько я понял, у вас же нет доказательств. Никаких! Вы забрали его только потому, что он — наследник.

— Совершенно верно, — Сидоров мрачно смотрел на свои ногти. — Еще несколько дней назад мы, не зная об усыновлении, считали наследником вас, Григорий Иванович. Но… — тут он выдержал коварную паузу. — Не беспокойтесь. У вас еще есть великолепный шанс оказаться в том же самом месте, где и ваш племянник. Вместе с ним — или вместо него, если он, как вы убеждены, ни в чем таком не повинен.

— Вы угрожаете мне? — Зверев прищурился.

— Нет, я вас всего лишь информирую о ходе следствия.

Чтобы вы не слишком забывали о той хреновой ситуации, в которой очутились.

— Нам надо что-то решать с похоронами! — резко заявил Зверев после вынужденной паузы. — У нас трое близких до сих пор не преданы земле!

— Решите-решите, — Сидоров нехотя кивнул. — Не наша вина, что ваши покойники плодятся чересчур уж по-стахановски.

— Но и не моя тоже, — тихо и многозначительно парировал Зверев.

Опер скользнул взглядом по собеседнику.

— Я уж и не знаю, кому верить в этом доме, — сказал он, и это получилось у него не слишком лживо. — Ну просто не знаю.

Зверев шагнул к дивану, не сел — а рухнул, закрыл лицо рукой.

— Григорий Иванович, прошу вас, ответьте, — Кравченко решил продолжить оборванную нить беседы, сел рядом и положил дубляжнику руку на плечо, — только честно ответьте: у Марины Ивановны действительно не было собственных детей?

Зверев взглянул на него с неподдельным удивлением.

— Я не понимаю, Вадим, что вы хотите сказать?

— Я спрашиваю: кроме Петра и Алисы, в этой семье были еще какие-нибудь дети, может быть.., очень давно?

— То есть как? — снова не понял Зверев. — Как это были? Откуда?

— Ну, она сама рожала ребенка? Матерью становилась? — Кравченко чувствовал, что мелет чушь, неверно ставя вопросы, но именно так нелепо ему и хотелось их поставить.

— Да от кого?! — Зверев даже привстал.

Кравченко несколько секунд смотрел ему в глаза:

«Брат и сестра.., красивый мужик.., и она без комплексов… все позволено… Он навещал ее… Они были близки… Файруз ведь намекнул: „происходит что-то чудовищное“… Если это была их связь, кровосмешение, инцест, то…»

— Значит, ваша сестра Марина Ивановна была бездетна. — Он опустил глаза, сейчас ему было трудно встречаться взглядом с ее братом, который, быть может…

— Марина никогда не хотела детей. У нее на это времени не хватало, да и душевных сил тоже. Она всю жизнь работала как ломовая лошадь. — Зверев, видимо, так и не понял собеседника. — Я вот сейчас о ней сообщение по радио слушал — говорят: «Она была гений, великий талант». А кто-нибудь подумал, как ей досталось все это?

Все — известность, величие, поклонение, этот вот дом, эти тряпки. — Он вдруг резко сдернул с кресла гобеленовую подушку и швырнул ее на пол. — Сколько сил, сколько здоровья на все это ушло. Лучшие годы жизни! Молодость!

Мальчишкой помню, как Марина в первый раз готовилась поступать в консерваторию. После окончания школы два года корпела в библиотеке — чтобы трудовой стаж шел, а по вечерам по преподавателям моталась. В Клуб железнодорожников на Каланчевку в вокальный класс — каждый вечер, в любую погоду. А это ведь через всю Москву на трамвае трястись приходилось. Как она после всех этих мытарств провалилась на своем первом туре, как мать ее чуть ли не из петли вытащила, а потом…

— Она для вступительных экзаменов партию Кармен выбрала? Мне Александра Порфирьевна рассказывала, — это вставил Мещерский. Он теперь снова не отрываясь смотрел на один из снимков на стене — все тот же, где Зверева была в мужском костюме Оберона. — И с тех пор она Кармен никогда не пела?

— Никогда. Эта опера всегда ассоциировалась у нее с несчастьем, провалом.

— А когда, простите, она в первый раз поступала в консерваторию? В каком году?

— В шестьдесят пятом. Летом. Я хорошо тот год помню — у нас в квартире был настоящий сумасшедший дом.

Перед этим с мамой был сердечный припадок, Марине тоже все нездоровилось — у нее что-то вроде кишечного расстройства было, тошнило ее постоянно, а экзамены в консерваторию на носу, хочешь не хочешь — иди. Я в восьмом классе тогда учился, с переэкзаменовкой закончил, в лагерь меня на лето и не отправили — поэтому все на моих глазах происходило. Марина провалилась на первом же туре. Господи, это был ливень слез — Ниагара. Потом они с мамой сразу же уехали на дачу и прожили там до конца ноября.