Пучина боли - Блант Джайлс

— Не понимаю, как ты это можешь выносить.

— Не могу. Я просто должен это сделать, вот и все.

— Но зачем? От этого у тебя просто поедет крыша, вот и все.

— На самом деле от этого занятия мне, как ни странно, даже легче. Мне надо на чем-то сосредоточиться — на чем-то, кроме того простого факта, что Кэтрин…

Келли протянула руку и коснулась его рукава.

— Может, как раз на этом факте тебе и надо сосредоточиться, а не сидеть над ее блокнотом. Это нездорово, пап. Может, тебе надо просто лечь и поплакать. Покричать, если нужно.

Ее отец изучал блокнот под ярким светом лампы, невысоко висящей над кухонным столом. Он вертел его так и сяк, сначала исследовал чистую страницу, а потом ту, на которой было что-то написано. Его углубленность в это занятие раздражала ее.

— Посмотри-ка, — сказал он. — То есть не смотри, если не хочешь… Но это интересно.

— Ну что такое, господи? Не верится, что ты стал возиться с этой ерундой.

Келли подумала: «Я заговорила, как подросток. Видимо, под действием стресса я впала в детство».

— Насколько я могу судить, это почерк Кэтрин.

— Ну конечно. Я и сама могу это сказать, даже когда смотрю вверх ногами. Она делает такие смешные петельки, когда пишет букву t.

— И эта записка написана ее ручкой — или точно такой же, — на листке, который вырван из ее блокнота.

— И твои коллеги наверняка уже это определили, пап. А что такое? Ты думаешь, за маму эту записку написал кто-то другой?

— Нет, не думаю… во всяком случае, пока. Но посмотри. Обойди-ка стол.

Келли подумала, не пойти ли в другую комнату и не включить ли там телевизор. Ей не хотелось поощрять отца в его занятии; но, с другой стороны, она не хотела делать ничего такого, что ухудшило бы положение. Она поднялась и встала рядом с ним.

— Посмотри, любопытная штука, — произнес Кардинал. — Записка о самоубийстве — не последнее, что Кэтрин написала у себя в блокноте.

— То есть?

— Вот здесь есть вдавленности, на предыдущей странице. Бороздки почти незаметные, но их можно разглядеть, если смотреть на блокнот под нужным углом. Видишь?

— Если честно, нет.

— Потому что у тебя не тот угол. Сядь.

Кардинал выдвинул стул, стоящий рядом с ним, и Келли села. Он стал медленно наклонять блокнот то в одну сторону, то в другую.

— Погоди! — воскликнула Келли. — Теперь я вижу.

Кардинал неподвижно держал блокнот под лампой. В верхней части страницы с разными случайными заметками виднелись слабые отпечатки слов «Дорогой Джон». Кардинал чуть наклонил страницу. Ниже Келли могла разобрать лишь следы слов «другой выход» и «Кэтрин». Следы от середины текста записки были скрыты под другими заметками, в числе которых была и та, где она напоминала себе о дне рождения Кардинала.

— Мой день рождения — в июле, — подчеркнул он. — Прошло больше трех месяцев.

— Ты думаешь, она эту записку написала три месяца назад? Ну а что, очень может быть. Хотя это как-то странно — три месяца таскать с собой предсмертное письмо.

Кардинал бросил блокнот на стол и откинулся на спинку стула.

— С другой стороны, тут может быть простейшее объяснение: однажды она ее написала, потому что собиралась… Но потом раздумала — во всяком случае, на какое-то время изменила свои планы. А может быть, три месяца назад она случайно пропустила страницу в блокноте, а потом просто написала записку на первом попавшемся чистом листке в блокноте.

— Из аккуратности? Как-то странно — стараться использовать все-все страницы в блокнотике за девяносто пять центов.

— Да, странно, согласна?

— Но это ее почерк. И ее ручка. Теперь-то какая разница, на какой странице она писала?

— Не знаю, — ответил Кардинал. — Честно говоря, не знаю.

Кардинал давно уяснил себе, что сыщик живет контактами. В мире криминалистики, с его слишком большими нагрузками и слишком маленьким финансированием, даже самая слабая личная связь может подтолкнуть расследование, чтобы его скорость превысила среднее значение; а настоящая дружба вообще может творить чудеса.

Томми Ханн никогда не был его другом. Томми Ханн был сослуживцем Кардинала еще в далекие торонтские годы, когда тот только еще начинал свою профессиональную деятельность и работал в отделе по борьбе с преступлениями на почве морали. Ханн был во многих смыслах сущим кошмаром полицейского управления: избыток мускулов, склонность к вспышкам гнева, жизнерадостный расизм. При этом он был неплохим детективом — пока собственная группа не застукала его в публичном доме. Ему могли бы предъявить значительно более тяжкие обвинения, чем «неподобающее поведение», если бы Кардинал не заступился за него на слушаниях в дисциплинарной комиссии. Кардинал писал ему поручительства, а позже, когда Ханн стал подыскивать себе другую сферу деятельности, составил для него рекомендацию. Ханн вернулся в полицейскую школу и в конце концов как-то ухитрился попасть в отдел документов Центра судмедэкспертизы провинции Онтарио, где с тех пор и служил, ведя, кажется, вполне безупречную жизнь.